Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

С какой рукописью работали Шевырев и Трушковский: текстологическая справка

Сохранившиеся от сожжения автографы второго тома «Мертвых душ», таким таинственным образом найденные в завалившемся куда-то портфеле, представляли собой пять отдельных тетрадей, содержащих в себе соответственно пять глав (всего 75 листов архивной нумерации). С. П. Шевырев, занимавшийся после смерти Гоголя разбором и переписыванием содержавшегося в тетрадях текста, увидел в них черновую редакцию, предшествовавшую тексту, который сжег Гоголь и который слышали в его чтении многие из его знакомых. Определение «Списано с черневых (здесь и далее так! – Е. Д.) тетрадей, найденных после покойного Гоголя» фигурировало и на заглавном листе главы I писарского списка второго тома, который племянник Гоголя Н. П. Трушковский представил в Московский цензурный комитет (см. с. 413 наст. изд.). Это же определение Трушковский повторил и в предисловии к изданию «Сочинений Гоголя, найденных после его смерти»: «…списаны с черневых, давнишних тетрадей, нечаянным образом уцелевших от сожжения»[345]. Последующие издатели эту версию дополнили и уточнили, указав на то, что главы второго тома были «тщательно списаны самим Гоголем с предшествовавшей им черневой рукописи и потом уже испещрены множеством разновременных поправок»[346].

Действительно, в рукописи всех пяти сохранившихся глав отчетливо выделяются два слоя: 1) нижний, возникший в результате перебеливания некоей ранней и не дошедшей до нас редакции, и 2) образовавшийся в результате позднейшего внесения правки верхний, который принято считать новой редакцией. Правка эта в сохранившейся рукописи до конца не была доведена, но носила скорее «характер конспекта, набросанного для памяти», как утверждал Н. С. Тихонравов[347]. Она имела ряд неотмененных вариантов, некоторые из них были вынесены на поля, и связь их с первоначальным текстом устанавливалась трудно. Окончания многих слов оставались недописанными, некоторые слова сливались в одно; в нескольких местах текст обрывается в самом начале фразы. Возможно, что именно эта правка и легла в основу последней сожженной редакции второго тома. Но при этом, по сравнению с верхним слоем, нижний слой рукописи отличался относительной завершенностью.

Таким образом, найденные рукописи, будучи единым текстом, содержали в себе, тем не менее, две редакции: более раннюю, прочитываемую в нижнем слое автографа, и позднейшую, в которой нижний слой частично присутствовал, но был обильно «инкрустирован» внесенной позже правкой.

Помимо двух редакций, образуемых нижним и верхним слоями рукописи, критерии как формального порядка (тип бумаги, почерк, чернила), так и содержательного указывали на то, что пять дошедших до нас тетрадей второго тома относились как минимум к двум (на самом деле их даже больше) хронологически разным редакциям. Так, первые четыре главы являют собой определенное единство как в верхнем, так и в нижнем слое, что существенно отличает их от последней из найденных глав, которая, как уже было сказано выше, по-разному именуется в разных источниках: то главой пятой, то заключительной. Иногда же вместо порядкового номера текст этой главы предваряет типографский вопросительный знак.

Работая над первыми четырьмя главами, Гоголь использовал крупноформатную писчую, средней плотности бумагу, неровно сложенную пополам и сброшюрованную в тетради. Последняя глава была написана на тонкой глянцевой бумаге, которую Гоголь использовал обычно для беловиков.

Существенно различались главы и слои рукописи также и по почерку, который в особенности в нижнем слое был крупный, округлый, характерный для Гоголя более раннего времени.

По поводу хронологической соотнесенности первых четырех глав с последней главой исследователями и издателями второго тома высказывались диаметрально противоположные мнения. Первый издатель второго тома Н. П. Трушковский, исходя из того, что время действия последней главы отделено довольно большим промежутком от времени действия четырех первых глав, называя гоголевский почерк этой главы «несколько дрожащим, отличным от четырех первых»[348], склонен был считать, что она была написана позднее четырех предыдущих, и относил ее «к последним главам второго тома, а кто знает? может быть и к первым главам третьего»[349]. В пользу данной версии можно заметить, что и в самом деле медные чернила нижнего слоя последней главы совпадают с теми, которыми Гоголь частично правил уцелевшие первые четыре главы. Но при этом здесь, как и в других случаях, критерий почерка и чернил остается слишком субъективным, чтобы можно было с уверенностью говорить о более поздней датировке пятой по счету главы в сравнении с другими главами.

Противоположной версии придерживался Н. С. Тихонравов, полагавший, что текст, дошедший до нас в пятой тетради, является самым ранним. Время его написания он отнес к концу 1840‐го или началу 1841 года, «когда начальные главы второго тома „Мертвых душ“ были уже настолько обработаны, что автор мог в конце 1841‐го или в начале 1842 г. приступить к переписке их набело, а дальнейшие главы набрасывались начерно»[350]. С последним Тихонравов связывал и отсутствие в этой главе нумерации, которую имели рукописи первых четырех глав:

В рукописи нет надписания «Глава». Уже это обстоятельство указывает на то, что этот отдел представляет остаток одной из первоначальных редакций этой части второго тома «Мертвых душ», написанной в то время, когда еще нельзя было определить, какая это будет глава по счету[351].

В подтверждение предложенной им хронологии Тихонравов ссылался дополнительно на свидетельство П. В. Анненкова о том, что второй том «Мертвых душ» вчерне был окончен еще в 1841–1842 годах (см. с. 20 наст. изд.).

Еще одним убедительным доводом в пользу более раннего в сравнении с другими главами происхождения последней главы было колебание в именах, которые Гоголь давал в ней своим героям. Так, в разговоре Муразова с генерал-губернатором и в нижнем, и в верхнем слоях главы упоминался Дерпенников: по всей видимости, это было первоначальное имя, которое Гоголь дал своему персонажу, выступающему как Тентетников в первых четырех из сохранившихся глав, а также в воспоминаниях современников[352]. Хлобуев в нижнем слое последней главы назывался Петром Петровичем (в главе III имя это носит Петух), в позднейших же приписках к этой тетради (верхнем слое) он именуется Семеном Семеновичем. Герой, который в главах III и IV нижнего слоя именовался Скудронжогло, а в верхнем слое преимущественно получал имя Костанжогло, в последней главе (в нижнем слое) звался то Гоброжогло, то Горданжогло.

Ю. В. Манн обратил внимание еще на одну деталь, свидетельствующую в пользу принадлежности последней главы к более ранней редакции. Упоминание здесь Чичиковым Муразова как человека, имеющего «десять миллионов», соотносится с репликой Костанжогло (Скудронжогло) о Муразове в главе III второго тома: «Какое десять! Перевалило за сорок». И поскольку слова о сорока миллионах стали возможны лишь после того, как этот сюжет наметился в последней по счету главе, то очевидно, что произошло это после остановки работы над той редакцией, к которой она принадлежала[353].

Датировка нижнего слоя заключительной (пятой) главы 1841–1842 годами либо сентябрем 1844 – первой половиной 1845 годов, как предполагали В. А. Жданов, Э. Е. Зайденшнур, В. Л. Комарович, усмотревшие в ней фрагмент редакции, подвергшейся сожжению в 1845 году, корректируется обнаруженными в недавнее время интертекстуальными ее совпадениями с иными источниками. Так, по наблюдению И. А. Виноградова, реминисценции из Домостроя, прочитанного Гоголем в марте 1849 года, незадолго перед его поездкой в Калугу, которые присутствуют большей частью в нижнем слое последней главы, позволяют датировать работу над ее первоначальной редакцией периодом не ранее марта 1849 года[354].

Данная точка зрения подкрепляет более раннее наблюдение А. К. Бочаровой, датировавшей работу над нижним слоем заключительной главы периодом 1849–1850 годов со ссылкой на так называемое калужское дело. К тому же сюжет с подделкой завещания, уже намеченный в главе IV поэмы (трехмиллионная тетушка Хлобуева упоминается и в нижнем, и в верхнем слоях рукописи) и получающий развитие в последней главе, мог появиться у Гоголя под впечатлением от процесса по делу калужского губернатора Н. М. Смирнова, о котором в подробностях рассказывала его жена А. О. Смирнова Гоголю в Калуге в сентябре – октябре 1849 года (Смирнов был обвинен в незаконном получении дарственной записи на имение в пользу жены своего шурина; дело получило широкую общественную огласку, вызвало расследование и активно обсуждалось также и в пушкинском кругу, особенно между П. А. Плетневым и В. А. Жуковским). Именно в это время «тьфуславльское дело» поэмы могло приобрести черты калужского, хотя в общих чертах Гоголь был наслышан о нем и ранее[355]. Если принять на веру данную версию, то главу IV и главу заключительную следует датировать периодом не ранее сентября – октября 1849 года.

Также и отзвуки процесса над петрашевцами, которые многими исследователями усматриваются в истории Тентетникова (Дерпенникова), осужденного, как утверждает в последней главе Муразов, за «преступленье против коренных государст<венных> законов», позволяют отнести создание этой главы к периоду не ранее конца 1849 года (в уцелевшей редакции поэмы Тентетников «преступлений» не совершал, но лишь «замешался в одно неразумное дело»). Определенным хронологическим ориентиром появления данного мотива могло бы служить официальное объявление о деле петрашевцев в конце 1849 года[356].

Определенную проблему представляла собой глава I, по своему составу неоднородная и состоявшая из двух или трех[357] разных редакций. На составной характер рукописи этой главы указывало отсутствие согласования между л. 2 и 3, 6 и 7, 10 и 11 в нижнем слое, что давало возможность предположить, что лист 1/2 и сложенный пополам лист почтовой бумаги 7/8–9/10 (пагинации Шевырева <?>), принадлежавшие другой редакции также и в содержательном отношении, были по каким-то причинам вставлены в рукопись позднее «взамен <…> двух вырезанных из тетради пол-листов»[358]. Существует версия, что вставленные в первую главу листы (как и одинарный лист 97/98 главы IV) представляли собой уцелевшие фрагменты той рукописи, по которой Гоголь читал главу I второго тома осенью 1851 года Д. А. Оболенскому и А. О. Россету и которая «была совершенно набело им самим переписана»[359]. Версия эта подкрепляется «идущими от П. Кулиша сведениями о снятии беловой копии со страниц 7–10 рукописи с текстом о воспитании Тентетникова»[360].

Лакуны в черновых тетрадях с текстом второго тома «Мертвых душ» можно объяснить характерным для Гоголя способом работы. Одновременно с внесением в перебеленный текст приписок новый текст он тут же переписывал набело (ср. свидетельство Д. А. Оболенского о том, что «рукопись, по которой читал Гоголь, была совершенно набело им самим переписана»; см. с. 114 наст. изд.). Части рукописи, менее пострадавшие от приписок или вовсе не содержавшие приписок, он мог, «во избежание лишней работы, присоединить к копии, снятой со всего остального»[361]. Возможно, что поэтому в первых четырех главах сохранившейся рукописи и в последней главе гоголевская правка была распределена неравномерно: некоторые листы носили почти беловой характер, другие, наоборот, были испещрены правкой самых разных уровней, часто не законченной, в том числе и на полях.