Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Герои «Мертвых душ» в новой, в том числе и советской, действительности (М. Е. Салтыков-Щедрин, М. А. Булгаков, Сигизмунд Валк (Волк))

В истории мистификаций, подделок и парафраз на тему «Мертвых душ» мистификация Н. Ф. Ястржембского осталась единственной, которую можно было бы назвать мистификацией в прямом смысле слова. Все последующие попытки «дописать» текст «Мертвых душ» уже никого не обманывали и были скорее попыткой домыслить судьбу гоголевских героев, тайну которых «Гоголь унес с собою в гроб»[988].

Возможная судьба гоголевских персонажей занимала в 1880‐е годы М. Е. Салтыкова-Щедрина, который дописал их истории

отчасти в соответствии с теми «готовностями», которые обнаруживал <…> герой, отчасти же на основе острого, неожиданного контраста с прежними данными[989].

Как считал И. Анненский,

не кто другой, как Салтыков, открыл нам и все проклятье, которое прикрывалось гоголевской гармонизированной жизнью. Именно он-то и населил гоголевскую Русь трагедиями. Фемистоклюс состарился в Порфирия Головлева[990].

В сатире Салтыкова-Щедрина «Письма к тетеньке» (1881–1882), пародировавшей новую политическую действительность России, «автор писем» встречал Ноздрева. Однако это уже был «не тот буян Ноздрев, которого мы знавали в цветущую пору молодости, но солидный, хотя и прогоревший консерватор»[991]. От Ноздрева «автор» узнавал и дальнейшую судьбу гоголевских персонажей:

Увы! ряды стариков ужасно как поредели! Чичиков, Плюшкин, Петух, генерал Бетрищев, Костанжогло, отец и благодетель города полициймейстер, прокурор, председатель гражданской палаты, дама просто приятная и дама приятная во всех отношениях – все это примерло и свезено на кладбище. Остались в живых лишь немногие. Собакевич, который, по смерти Феодулии Ивановны, воспользовался ее имением и женился на Коробочке, с тем, чтоб и ее имением воспользоваться. Супруги Маниловы, которые живут теперь в Кобеляках, в ужаснейшей нищете, потому что Фемистоклюс промотал все имение и теперь сам служит в швейцарах в трактире Лопашова. Губернатор, который вышивал по канве и впоследствии блеснул было на минуту на горизонте, но чего-то не предусмотрел и был за это уволен. Теперь он живет в Риме, получая присвоенное содержание и каждогодно поднося папе римскому туфли своей собственной работы de la part d’un homme d’état russe[992]. И, наконец, Мижуев, который служит мировым судьей и ужасно страдает, потому что жена его (тетенька! представьте себе даму, которая на карточках пишет: рожденная Ноздрева!) открыто живет с чичиковским Петрушкой, состоящим при Мижуеве в качестве письмоводителя[993].

Самым жизнестойким среди героев поэмы оказался, по версии М. Е. Салтыкова-Щедрина, именно Ноздрев. Это он, сделав «какой-то удивительно удачный донос», «обратил на себя внимание охранительной русской прессы». А затем

вдруг с ним совершился спасительный переворот! Теперь он пьет только померанцевку, говорит только трезвенные слова <…>. И вдобавок, не дожидаясь, чтоб другие назвали его патриотом, сам себя называет таковым[994].

С «Письмами к тетеньке» перекликается и сделанная Салтыковым-Щедриным в письме к А. С. Суворину от 23 января (4 февраля) 1876 года из Ниццы зарисовка (речь идет о публикуемых Сувориным в «Биржевых ведомостях» за январь 1876 года «Недельных очерках и картинках», в которых давались ироничные портреты современников):

Если будете продолжать характеристики писателей, то имейте в виду следующее: Краевский Андрей. В 1841 году, когда заблудившийся Чичиков ночевал у Коробочки, последняя в ту же ночь понесла, а через девять месяцев родила сына, которого назвали Андреем и который впоследствии соединил лукавство Чичикова с экономической бестолковостью Коробочки[995].

В духе традиций русской сатирической публицистики В. Г. Короленко напечатал в 1907 году на страницах журнала «Пятница» сочинение под названием «Из записок Павла Андреевича Тентетникова». В нем сын «гоголевского Тентетникова и Улиньки, внук генерала Бетрищева и крестник Чичикова» пишет стилизованные «под канцелярское косноязычие и одновременно высокопарную речь» очерки – историю современных генералов, «преуспевших на поле искоренения российской крамолы»[996].

И уже вне пародийного контекста имя генерала Бетрищева появится в официальной газете Военного министерства Российской империи «Русский инвалид», где П. Н. Краснов, будущий генерал, крупнейший беллетрист русской эмиграции, а в ту пору военный журналист вел рубрику под названием «Вторники у генерала Бетрищева» и писал «о шкале наказаний в кадетских корпусах <…> и о доме инвалидов Японской войны на Охте»[997].

Так и юный В. Я. Брюсов, посещая вместе со своим дедом поэтом А. Я. Бакулиным «оскуделые усадьбы», воспринимал их сквозь призму гоголевских героев – Бетрищева, Тентетникова, Собакевича[998].

Неожиданный гипотетический финал истории Чичикова предложил в начале ХX века в статье «Тайна Гоголя» плодовитый писатель и журналист И. И. Ясинский, бывший в 1890‐е годы участником литературного объединения «Пятница», группировавшегося вокруг К. К. Случевского. В основу его версии легло предание, будто бы слышанное им в молодости в Нежине. Впрочем, отразилась здесь и его собственная концепция постепенного «сращения» Гоголя с Чичиковым в пору работы над «Выбранными местами из переписки с друзьями»:

По мере того, как Чичиков обдумывал новую фазу своей эволюции и собирался в поход, запасаясь надлежащим вооружением – пиетизмом, мистицизмом и формальным благочестием, – Гоголь, еще не вполне сознавая, что задумано было Чичиковым, его созданием, его детищем, был увлекаем им все дальше и дальше <…> Как Гоголь не прочь был становиться Хлестаковым и разыгрывать иногда из себя ревизора, <…> так точно, только уже с большим проникновением и с искренностью, которая мучила его и терзала самого, <…> Гоголь играл раскаявшегося и приготовляющегося к новой и громадной победе над Россией Павла Ивановича Чичикова[999].

«Чем же другим мог кончить герой „Мертвых душ“? Если бы он кончил в тюрьме или в ничтожестве и неизвестности, выброшенный из недр русского общества, то какой смысл имели бы все его похождения и что такое были бы тогда „Мертвые души“?» – задавался вопросом Ясинский и предлагал собственный финал поэмы, вытекающий словно из логики гоголевской мысли: Чичиков «под влиянием благочестивой метаморфозы, совершившейся в нем, добился полного восстановления своих прав <…> и женился на губернаторской дочке»:

Он намекает, что мог бы устроить русскую землю так, чтобы всем было хорошо и правительству выгодно. Он обладает секретом примирения старых и новых взглядов. <…> О Чичикове проносится весть по всей русской империи. Нам ведь необходим всегда какой-нибудь пророк и глашатай[1000].

Неожиданным оказался и финал приписанной Ясинским Гоголю истории:

В молодости в Нежине автор этих строк слышал предание, что Чичиков должен был скончаться от несварения желудка, так как в его имение вздумал заехать и посетить его митрополит и, не доверяя поварам и кухаркам, сам Павел Иванович в течение двух дней постоянно бегал на кухню, наблюдал и, что называется, перепробовал до объедения разных солений и сластей. Митрополит приехал, а Чичиков уже отдал Богу душу, и тогда была сказана удивительная по ораторскому искусству, необыкновенная, попавшая во все хрестоматии речь над прахом Павла Ивановича русским святителем. Вот до какого почти кощунства хотел дойти Гоголь…[1001]

О возможности подобного финала писал и А. А. Измайлов:

Думается, именно так, переводя строгий реализм в чудовищный, демонический шарж, сменяя благодушный юмор сатанинским хохотом над пошлостью и ничтожеством человечества, – мог и должен был кончить Гоголь первого периода <…>. Так не кончил бы Гоголь второй половины, – Гоголь, смятый пиетизмом, потрясенный, трепещущий греха и кающийся за прошлые «клеветы» на русского человека[1002].

Кощунственному апофеозу Чичикова в версии Ясинского противостояло погружение гоголевских персонажей в новую историческую действительность в пьесах и инсценировках конца 1920‐х годов.

В пьесе «Мертвые души, или Похождения Чичикова. Комедия в 3 действиях, 11 картинах» Сигизмунда Н. Волка[1003] действие гоголевской поэмы было отнесено к периоду нэпа, а роль мертвых душ выполняли «заборные книжки», которые для спекуляции скупал Чичиков, представлявшийся завхозом бытовой коммуны «Вперед заре навстречу». Что касается чичиковской способности к мимикрии, то она была передана в пьесе Плюшкину, который представал как «мастер из Парижа, принимающий заказы на уничтожение крыс, вшей, блох и тараканов», «беспартийный пролетарский труженик» и управдом[1004].

Реальность первых пореволюционных лет отразилась и в фельетоне М. А. Булгакова «Похождения Чичикова. Поэма в десяти пунктах с прологом и эпилогом», где гоголевские персонажи «бесконечной вереницей» покидали царство теней, над входом в которое мерцала неугасимая лампада с надписью «Мертвые души», и двигались «ватагою» на советскую Русь, а шутник Сатана сам открывал им двери. Фельетон был опубликован в Литературном приложении к номеру от 24 сентября 1922 года газеты «Накануне», издававшейся в Берлине в 1922–1924 годах русскими эмигрантами Ю. В. Ключниковым и Г. Л. Кирдецовым с целью ознакомления зарубежного русского читателя с жизнью и бытом советской России[1005]. Чичиков пересаживался в новой Москве из брички в автомобиль и летел «устраиваться на службу, где куда ни плюнь, свой сидит»[1006].

Появлялся в фельетоне и Ноздрев, который рассказывал, как предложил поставить Внешторгу за границу партию настоящих кавказских кинжалов и «заработал бы на этом <…>, если бы не мерзавцы англичане, которые увидели, что на кинжалах надпись „Мастер Савелий Сибиряков“». Селифан разъезжал на автомобиле по Москве 1920‐х годов и врезался в итоге в зеркальную витрину магазина, реализуя тем самым гоголевское «Какой же русский не любит быстрой езды»[1007]. Тентетников же заведовал «всеми Селифанами и Петрушками» и отправлял после катастрофы Селифана на биржу труда. А Самосвистов запутывал дело, замешанными в которое оказывались «и сочувствующий Ротозей Емельян, и беспартийный Вор Антошка»[1008].