Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Кто создает биографию Чичикова

1. Свою биографию (автобиографию) Чичиков конструирует в первую очередь сам, ориентируясь на различные литературные и социальные коды: светского человека (honnête homme, вариант: comme il faut), сентиментального героя, пострадавшего за правду добродетельного персонажа (ср. в разговоре Чичикова с Маниловым: «чего не потерпел я? как барка какая-нибудь среди свирепых волн… Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду…»[1102]).

В некоем пределе проскальзывающие в самохарактеристике Чичикова библейские коннотации связывают его облик, возможно, даже несколько кощунственно, с Христом[1103]: «Погубит он мою душу. Зарежет, как волк агнца!»[1104] Еще один способ самоидентификации Чичикова – честный плут, чье плутовство никому не приносит вреда:

…зачем на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должности? – все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякой брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем?[1105]

2. Биографию Чичикова конструируют также и другие персонажи поэмы, причем конструирование это происходит в разных модальностях: от рождения слуха, сознательного запуска механизма сплетни вплоть до порождения мифа[1106]. Так, Чичиков последовательно, как мы помним, оказывается то заезжим гусаром, собравшимся похитить губернаторскую дочку, то Антихристом, то Наполеоном (Бонапартом), то капитаном Копейкиным[1107]. Впрочем, при всей фантазийности тех, кто эти амплуа Чичикову создает, в событийном ряду поэмы они оказываются не столь уж и произвольными, ибо поддерживаются также и авторской характеристикой. Вспомним сцену первой встречи Чичикова с незнакомкой в главе пятой первой части «Мертвых душ». «Попадись на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он…» – комментирует встречу автор, поясняя притом, что «Чичиков не гусар и не студент», а «благоразумный человек»[1108]. И все же слово произнесено (в риторике это называется praeteritio, род стилевого умолчания), и амплуа гусара так и остается в подтексте характерологии Чичикова, а не только в сплетнях, отзываясь и в дальнейшем тексте поэмы (так Чичиков на балу в какой-то момент сам чувствует себя «чуть-чуть не гусаром»[1109]).

То, что «гусарство» есть не просто тень, но еще и имманентная составляющая образа, проницательно почувствует и Н. Г. Чернышевский, сделав запись в своем дневнике:

Дивился глубокому взгляду Гоголя на Чичикова, как он видит поэтическое или гусарское движение его души (встреча с губернаторской дочкой на дороге и бале и другие его размышления…)[1110]

3. Еще одним «субъектом» конструирования биографии Чичикова весьма примечательным образом оказывается та высшая сила, о которой неоднократно говорится в поэме и которая совершенно неожиданно вмешивается в ход событий. Уже в ранних редакциях первой части «Мертвых душ» в описании состояния Чичикова после сцены разоблачения присутствовало упоминание «неясной силы», действующей «впоперег» герою и определяющей его поведение:

В мозгу как будто у него сидело что-то посторон<нее>, как будто какой-нибудь злой дух проходил впоперег всему, к чему он ни задумывал обратить мысли…[1111]

Порой эта высшая, неясная сила персонифицируется у Гоголя, видящего один из ее источников в человеческой страсти (страстях), отношение к которым у него отнюдь не однозначное.

И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме, —

читаем мы в одиннадцатой главе первой части поэмы[1112]. Строки, в которых традиционно видится залог будущего продолжения «Мертвых душ», равно как и направленность этого продолжения, возможность воскрешения героя, его нравственного просветления. А также во многом приписанная Гоголю критикой и ныне ставшая «общим местом» герменевтики «Мертвых душ» ориентация замысла поэмы на «Божественную комедию» Данте, о чем мы уже достаточно подробно говорили в предыдущих разделах книги.

К процитированным строкам о чичиковской страсти, его влекущей и которая – «не от него», могло бы служить комментарием также и определение, которое в главе «В чем же наконец существо русской поэзии…» Гоголь дал трансцендентальности поэзии В. А. Жуковского: «твердое признание незримых сил, хранящих повсюду человека»[1113].

Мотив, который, собственно, и вплетается в концепцию судьбы центрального персонажа «Мертвых душ». Но одновременно мы находим и другой авторский комментарий к иному, но сходному по своему пафосу пассажу поэмы: «Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти…»[1114]

На странице экземпляра «Мертвых душ» Гоголь позднее сделает карандашную заметку:

Это я писал в «прелести», это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мертвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравая психология и не кривое, а прямое понимание души встречаем лишь у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитро сплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души[1115].

Но здесь мы переходим к еще одному уровню конструирования житейской и литературной биографии Чичикова.

4. Возможно, в силу мнимой аморфности персонажа, его не резко заданной характерности конструкт Чичикова дополнительно создается (уже за рамками самого текста поэмы – но безусловно спровоцированный автором) читательским ожиданием тех, кто в течение уже полутора веков интерпретирует Чичикова в собственной системе координат, формируя тем самым предельно широкую и крайне внутренне противоречивую герменевтику образа.

Противоречивость эта не в последнюю очередь затрагивает тему высшей силы и страстей. Каково происхождение страстей и той таинственной силы, что определяет поступки и сам абрис героя? Гоголевский текст, как мы уже видели, дает самые широкие возможности для герменевтики. И если для одних критиков, как, например, В. Зеньковского, первая, вторая, а возможно, еще и третья части поэмы были объединены у Гоголя темой преодоления «всяких страстей», «в частности, обольщения богатством (как основной болезни людей), с помощью того вдохновения, какое создается через приобщение к красоте, к праведному хозяйству»[1116], то, например, А. К. Воронский усматривает в теме человеческих страстей неизбывность и одновременно тот нравственный тупик, в который попадает и сам Гоголь, и его герой:

Но если есть страсти, избрание которых не от человека, а от Провидения, то опять выходит, что дело не в самом человеке <…>. Это был фатализм, это был новый тупик[1117].

Не менее противоречивы и, во всяком случае, предельно разнообразны те ролевые маски, которые Чичикову post factum приписала критика. Если некоторые из них находят опору в самом гоголевском тексте, то иные явно выходят за его пределы.

Так, вопрос о Чичикове – плуте, авантюристе или ловком предпринимателе был поднят еще в гоголевские времена. «…Чичиков как приобретатель не меньше, если еще не больше Печорина – герой нашего времени», – писал в 1845 году В. Г. Белинский[1118]. В защиту «приобретательства» высказался и автор одного из писем «по поводу „Мертвых душ“», написанных как отклик на предисловие ко второму изданию поэмы:

Почему же это безнравственно – быть приобретателем? Неужели одно инстинктивное чувство «приобретать», на котором основаны и живут цивилизованные общества, – в состоянии до такой степени обезобразить всего человека? <…> Возьмите, в свете есть целая страна, которая более ничего не делает, как приобретает и приобретает: это – Американские Штаты. Конечно, приобретатель легко может сделаться, в одну минуту! – но зачем же обвинять принцип, а не человека?[1119]

Значительное «укрупнение» фигуры Чичикова как предпринимателя, который «мыслит и действует даже с опережением», ви´дение в нем (и позитивное, и негативное) будущего нынешней промышленной цивилизации происходит в 1870–1880‐е годы. Если в интерпретации Н. Я. Данилевского Чичиков предстает еще как «герой практической жизни», «Улисс своего рода», все же отразивший в себе всю «бедность содержания русской жизни»[1120], то уже Д. С. Мережковский в 1903–1906 годах почти в трагической тональности заговорит о «росте» Чичикова и опасных масштабах этой фигуры в современном мире:

Странствующий рыцарь денег, Чичиков кажется иногда в такой же мере, как Дон-Кихот, подлинным, не только комическим, но и трагическим героем, «богатырем» своего времени. <…> По мере того как мы умаляемся, теряем все свои «концы» и «начала», все «вольнодумные химеры», наша благоразумная середина, наша буржуазная «положительность» – Чичиков – кажется все более и более великой, бесконечной[1121].

Вспомним в этой связи и толкование Андреем Белым Чичикова как «хозяина-приобретателя», родоначальника «многих тузов» «нашей недавней промышленности»: «дед, ограбивши на дороге, замаливал грех пудовыми свечами; сын его закидывал Азию дешевыми ситцами; внук, выродок, – попадал в министры Временного правительства». Чичиков – «будущий Щукин: закидает Персию ситцами, отслюнявив на Психологический институт двести тысяч»[1122] (см. также с. 323 наст. изд.).

Наряду с антитезой «плут – приобретатель» как двумя антитетичными ипостасями образа критикой проигрываются и иные антитетичные маски: Чичиков как воплощение Сатаны – и Чичиков как символ победы над Сатаной. Для Мережковского, например, не Сатана «обольстил» Чичикова, в чем последний пытается уверить Муразова, а он сам – «Сатана, который всех обольщает»[1123].

Напротив, Ю. Н. Говоруха-Отрок (Ю. Николаев), полемизируя со статьей В. В. Розанова «„Легенда о Великом инквизиторе“ Ф. М. Достоевского», именно в Чичикове, в сцене его покаяния во втором томе, увидит редкий случай, когда «душа человеческая», которую Гоголь чаще показывает «мертвою, поборотою плотью, забывшею себя», неожиданно приводится «в движение»[1124].

И еще одна ролевая парадигма Чичикова, под пером критиков постоянно менявшая свою смысловую насыщенность во времени: герой асексуальный, каким он, в общем-то, и предстает у Гоголя, легко оказывается наделенным всеми качествами мужа и отца семейства. Возможными регистрами трактовки данной темы оказываются то признание высокого человеческого призвания Чичикова, что смыкается с темой его нравственного воскрешения во второй и третьей частях поэмы[1125], то пародия на штампы сентиментализма и идеалы сентиментальной эпохи, осуществление которых может оказаться для героя роковым. Подобная модель проигрывается, как мы видели, и в написанном А. Е. Ващенко-Захарченко в 1857 году продолжении поэмы. Или, как у Мережковского, «утверждение бесконечного продолжения человеческого рода, бесконечного прогресса» как «вечное оправдание всех нелепостей буржуазного строя, вечное возражение против религии, которая говорит: „враги человеку домашние его“; вот „прочное основание“, о которое разбиваются все крылатые „химеры“, все христианские пророчества о конце мира»[1126].