Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Оборотная сторона Чичикова или оборотная сторона Гоголя?

В описываемой здесь истории есть еще одна сторона. В парадигму Чичикова, конструирующего собственную биографию, а также его зрителей и читателей, эту биографию расшифровывающих, включается и автор (Гоголь), обладавший, как известно, особой страстью к автобиографическим мифам и конструктам.

О том, что своему герою Гоголь придал собственные черты и что литературная биография Чичикова может рассматриваться как проекция жизненного текста Н. В. Гоголя, писалось уже немало. Повод к этому, как и ко многому другому, дал и сам Гоголь, объяснив, что «уже от многих своих недостатков избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и заставил других также над ними посмеяться…»[1149]

Белинский в «умилении духом» Чичикова («Смотря долго на имена их, он умилился духом и <…> произнес»[1150]) увидел «собственные благороднейшие и чистейшие слезы», которые поэт отдал своему герою «и заставил его высказать то, что должен был выговорить от своего лица»[1151].

Желание Гоголя спасти «во что бы то ни стало» Чичикова во втором и, может, даже в третьем томах Д. С. Мережковский объяснял тем, что

чичиковского было в Гоголе, может быть, еще больше, чем хлестаковского: тут правда и сила смеха вдруг изменили Гоголю – он пожалел себя в Чичикове: что-то было в «земном реализме» Чичикова, чего Гоголь не одолел в себе самом. <…> «Назначение ваше, Павел Иванович, быть великим человеком», – говорит он ему устами нового христианина Муразова. Спасти Чичикова Гоголю нужно было во что бы то ни стало: ему казалось, что он спасает себя в нем. Но он его не спас, а только себя погубил вместе с ним[1152].

Причину же того, что сам Гоголь не осмелился сказать своему герою то, что Иван Карамазов не побоялся сказать черту («Ты – я, сам я, только с другой рожей»), Мережковский пояснил:

Но Гоголь этого не сказал, не увидел или только не хотел, не посмел увидеть в Чичикове своего черта, может быть, именно потому, что Чичиков еще меньше «отделился от него самого и получил самостоятельности», чем Хлестаков[1153].

Примечательно, что об этой автобиографической проекции Чичикова на Гоголя говорили критики самых разных направлений. Вслед за символистом Мережковским, хотя в более осторожных тонах, это же сформулировал сторонник социологического метода В. Ф. Переверзев, назвав Чичикова «самым синтетическим характером», обнаруживающим в своей духовной организации сходство с Гоголем (см. с. 322 наст. изд.).

Чичикову Гоголь отдает во втором томе не только свою любовь к голландским рубашкам и хорошему мылу, но и это тревожное ощущение вдохновения посреди простора беспредельной Руси, —

писал И. Золотусский[1154]. Сравним также предположение Ильи Кутика, основателя неоконформистского движения метареализма в 1980‐е годы, о том, что Чичиков является для Гоголя своего рода экзорцизмом его собственной гордости: «Гоголь создает наихудший нуль, чтобы показать, что можно быть хуже, чем он»[1155].

В большинстве этих суждений обращает, однако, на себя внимание то, что мы условно могли бы назвать эффектом «курицы и яйца». В самом деле, трудно установить, стороннее ли знание о личности Гоголя тех, кто выносит вердикт о «близничестве» Гоголя и Чичикова, определяет подобное ви´дение вопроса, или же сама фигура Чичикова оказывается той призмой, сквозь которую корректируется наше ви´дение Гоголя.

Характерно, что и в воспоминаниях о Гоголе людей, близко его знавших, также порой просвечивают некоторые чичиковские черты. В этом смысле крайне примечательны воспоминания А. О. Смирновой, описывающей, в частности, манеру Гоголя одеваться в стилистике гоголевских описаний Чичикова:

Я большой франт на галстуки и жилеты. У меня три галстука: один парадный, другой повседневный, а третий дорожный, потеплее… Из расспросов оказалось, что у него было только необходимое для того, чтобы быть чистым[1156];

По воскресеньям и праздникам он являлся обыкновенно к обеду в бланжевых нанковых панталонах и голубом, небесного цвета, коротком жилете. Он находил, что это «производит впечатление торжественности…»[1157].

И та же Смирнова отмечала вкрадчивую (добавим: чичиковскую) манеру общения Гоголя, прислушивающегося и подстраивающегося под собеседника:

Он вообще не был говорлив и более любил слушать мою болтовню, вообще он был охотник заглянуть в чужую душу[1158].

При этом человек, знавший Гоголя гораздо меньше и не попавший, так сказать, в сферу ни его личного, ни творческого обаяния (я имею в виду А. Н. Карамзина), описывает манеру поведения автора «Мертвых душ» так, что от «чичиковского» начала в нем уже ничего не остается:

Вечером был я comme de raison[1159] на 12 Евангелиев, но и тут бес попутал, сведя меня с Гоголем, он мне все время шептал про двух попов в городе Нижнем, кот<орые> в большие праздники служат вместе и стараются друг друга перекричать так, что к концу обеда прихожане глохнут, и как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом воняет…[1160]

Так что, наверное, можно сказать, что вопрос о том, может ли литературная биография Чичикова рассматриваться как проекция жизненного текста Н. В. Гоголя, остается, в сущности, открытым. Но параллельно с ним возникает другой вопрос: не релевантнее ли говорить также и об обратном явлении – невольной интерпретации жизненного текста Гоголя как проекции литературного жизнетворчества Чичикова?

А это заставляет нас с тем большим вниманием вдумываться в тот тайный и явный смысл, что скрывает в себе самое загадочное и самое эфемерное создание Гоголя, наполовину сожженное, наполовину недописанное и все же возродившееся из огня и уже более полутора столетий смутно волнующее наши души.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ