Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Время и место действия: гоголевский хронотоп

Один из парадоксов второго тома заключается в том, что, несмотря на его во многом утопический характер, он остается соотнесенным с современностью даже в большей степени, чем том первый, который, по свидетельству Гоголя, уже в самых своих истоках также предполагал движение к современности[686].

При этом, если события первого тома, судя по косвенным признакам, были приурочены к началу 1820‐х годов, то действие второго тома Гоголь отнес к более позднему времени: между первым и вторым томами имеется неопределенный промежуток, за время которого Чичиков «немножко постарел»[687].

Целый ряд реалий, описанных во втором томе, свидетельствует о том, что действие его происходит в 1830‐е годы и, более определенно, после 1831 года, когда Россию охватила эпидемия холеры, «которая „так распорядилась“, что у Хлобуева из ста душ осталась в живых половина».

Во втором томе изображается откупная система; в описании службы Тентетникова в Петербурге упоминается «газовое освещение», появившееся в 1837 году[688]. Также и описание костюмов персонажей свидетельствует о модных тенденциях именно 1830‐х годов: Чичиков покупает сукно брусничного цвета, что отвечает вхождению в моду мужских материй разных оттенков красного: темно-балканского, яркого розового, «цвета Бордоского вина»[689]. Вошедшие в это же время в моду «обтянутые панталоны»[690] тоже отзовутся в описании внешнего вида Чичикова («Ляжки такие, славно обтянуло икры тоже, сукно обхватило все малос<ти>, сообща им еще большую упругость»[691]).

По сравнению с первым томом изменилась во втором томе и экономическая сторона жизни: на смену помещичьему натуральному земледельческому хозяйству и в целом патриархальному быту приходят новые социально-экономические формы ведения хозяйства, так называемое промышленное хозяйство, «отвечающее росту капитализма и промышленности при Николае I»[692]. Пример подобного хозяйства являет собой имение Костанжогло (Скудронжогло). Известно, что этот же тип хозяйствования пыталось ввести в своем имении в 1833–1834 годах и семейство Гоголя.

Очевидно, отразилась во втором томе и смутная эпоха 1840‐х годов, на которую пришлась основная работа Гоголя над продолжением поэмы, с характерным для этого времени исканием социальной правды, выступлениями Белинского и Герцена, отголосками европейских революций 1848 года, проникновением социалистических идей в русскую печать, процессом над петрашевцами, борьбой за отмену крепостного права («Время настало сумасшедшее. Умнейшие люди завираются и набалтывают кучи глупостей», – писал Гоголь В. А. Жуковскому 3 апреля 1849 года из Москвы). Все это, безусловно, учитывал Гоголь, намечая «„пути и дороги“ к „высокому и прекрасному“»[693]. Что, впрочем, не помешало ему иронически освещать во втором томе одновременно идеи славянофильские и западнические, ознаменовавшие 1830–1840‐е годы. Ирония эта отразилась и в фигуре Кошкарева, этой «славянофильской насмешке над западниками»[694]. И в упоминании двух «огорченных людей», в котором можно было усмотреть намек на петрашевцев[695] или, шире, на «передовую, оппозиционную (западническую и славянофильскую) интеллигенцию 40‐х годов»[696].

Впрочем, как это часто бывало у Гоголя и в других произведениях, исторические применения во втором томе оставались не прямыми, но обладали обманчивой многоплановостью. Так, с историей сосланных в Сибирь петрашевцев давно уже связывается в критике одна из центральных политических аллюзий второго тома – история филантропического общества, в деятельность которого был замешан Тентетников[697]. В пользу данной версии говорят некоторые совпадения между описанной Гоголем программой филантропического общества и кружком М. В. Петрашевского, который посещали некоторые офицеры конной гвардии, студенты и в их числе Ф. М. Достоевский. Целью ориентированного на учение Ш. Фурье кружка было общее благо всего человечества (ср. у Гоголя: «Общество было устроено с обширной целью доставить прочное счастие всему человечеству от берегов Темзы до Камчатки»). Именно этой идеей был «опьянен» и сам М. В. Петрашевский и – одно время – также и Достоевский. Вспомним описание Гоголем участников филантропического общества:

…добрые люди, но которые от частых тостов во имя науки, просвещенья и будущих одолжений сделались потом формальными пьяницами.

Мотив пьянства (опьянения – в прямом и переносном значении) появился у Гоголя, скорее всего, не случайно: характеристика филантропического общества повторяла оценку, данную им современному состоянию умов, когда Гоголь узнал о приговоре, вынесенном петрашевцам:

Много завелось повсюду бесхарактерности, бессилия, смущения в головах и пустоты в сердцах. Об утонченностях разврата уже и не говорю. Покуда я еще ничего не готовлю к печати, во-первых, потому, что сам не готов, а во-вторых, потому, что и время не такое: авось отрезвятся сколько-нибудь опьяневшие головы (письмо Гоголя А. М. Марковичу от 6 декабря 1849 г., Москва)[698].

Также и «дела с полицией», которые завязались у «филантропического общества», напоминали о подозрениях, навлеченных на себя петрашевцами из‐за планов завести собственную типографию, что в итоге привело к арестам[699]. Изменения, которые образ Тентетникова претерпел в исправленной редакции главы I (верхнем слое сохранившейся рукописи), также интерпретировались рядом критиков как реакция Гоголя на полученное им от А. О. Смирновой известие о ссылке петрашевцев в конце 1849 года и на зальцбруннское письмо В. Г. Белинского[700]. «Остроту злободневности» в этом историческом контексте приобрела также и тема «революционно-политического подполья», связанная в ранней редакции второго тома с памфлетным персонажем по имени Вороной-Дрянной[701].

Возможность подобной прямой ассоциации филантропического общества с кружком Петрашевского опроверг Ю. В. Манн, обратив внимание на гоголевское описание «двух приятелей», затянувших Тентетникова в филантропическое общество и принадлежащих к классу огорченных людей. Комментарием к эпитету «огорченные» могло служить письмо Гоголя П. В. Анненкову:

Всяких мнений о нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что все они ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь раздражены или огорчены… (от 28 апреля (10 мая) 1844 г., Франкфурт).

Гоголевская мысль, считает Манн, сводилась здесь к тому, что каждый должен «выполнять свой долг, не косясь на других людей и не оправдываясь в „неисполненьи своего долга“ неблагоприятными обстоятельствами»:

Обратим внимание, огорченные люди – те, кто вместо исполненья своего долга обвиняют других. Именно в этом смысле говорится о приятелях Тентетникова: «…попалось два человека, которые были то, что называется огорченные люди… Добрые поначалу, но беспорядочные сами в своих действиях, они исполнены нетерпимости к другим»; под их влиянием и Тентетников в своем начальнике «стал отыскивать… бездну недостатков» <…>. Непосредственной связи этих строк с делом петрашевцев нет, и они могли быть написаны (в приведенной редакции или в другой, предшествующей ей) и раньше – в период времени с конца 1843 года[702].

А потому корректнее было бы предположить, что за гоголевским описанием филантропического общества скрывалось не столько его отношение конкретно к кружку петрашевцев, сколько в более общем плане – к идеям социализма, фурьеризма (апологетом которых был и сам Петрашевский), а также его реакция на происходившие в это время в Европе события и, в частности, на революцию 1848 года.

Гоголевское переживание наступившего времени как «мутного» и «содомного» («…время еще содомное», – говорит он в письме П. А. Плетневу от 15 декабря 1849 года, написанном им из Москвы) во многом определило и его инвективы против европейского Просвещения, о которых уже шла речь выше. Усиливается и ви´дение Гоголем в Церкви той единственной силы, которая способна противостоять разрушительному духу революций (идея эта получает в эти годы широкое распространение, в том числе и в среде новообращенных русских католиков[703]).

Возможно, именно потому Гоголю, с его «неожиданным сочетанием» «нравственного пафоса с самым крайним и мелочным утилитаризмом»[704], оказываются близки идеи социального христианства, программа которого прочитывается в деятельности Костанжогло (Скудронжогло)[705]. Не исключена возможность, что во втором томе сказалась также и идеология александровских времен, и дух «Священного Союза», в программе которого Г. Флоровский усматривал источник теократических настроений Гоголя[706].

К другим эпизодам поэмы, в которых отразились события гоголевской современности, относится история с подложным завещанием «трехмиллионной тетушки Хлобуева», о котором речь идет в последней главе сохранившейся рукописи. В ее основу легло так называемое калужское дело 1847–1850 годов, о котором Гоголю во всех подробностях сообщала А. О. Смирнова (см. с. 165–166 наст. изд.).

Реплики Муразова в заключительной главе о восстании крестьян («если человек притеснен, так он легко восстает») позволяют приурочить действие второго тома и более конкретно – к периоду между 1847 и 1849 годами. В слухе о том, «что наступает такое время, что мужики должны <стать?> помещики и нарядиться во фраки», слышится иронический намек Гоголя на вышедший 8 ноября 1847 года царский указ о праве крестьян выкупаться на свободу при продаже имений с публичного торга[707]. Указ этот, возбудивший среди крестьян слухи о том, что правительство дарует волю и землю, а помещики отказываются предоставлять льготы, вызвал волнения в ряде губерний центральной России[708] и полтора года спустя, вследствие сообщавших о волнениях донесений, был «уничтожен, хотя и без формальной его отмены»[709].

Гоголь внимательно следил за развитием крестьянского дела, просил друзей присылать ему сведения о крестьянах (среди тех, кто в это время участвовал в составлении программ, подготавливавших отмену крепостного права, были А. С. Хомяков и Ю. Ф. Самарин; вопрос об отказе крестьян платить подати обсуждался также в переписке Белинского с П. В. Анненковым в декабре 1847 года[710]).

На события конца 1840‐х годов указывает упоминание Муразовым раскольников, движение которых охватило в это время центральные губернии России (Ярославскую, Костромскую, Тверскую, Московскую), а в селе Сопелки Ярославской губернии была раскрыта секта бегунов, отрицавших подати, ревизию душ, рекрутскую повинность, паспорта, церковный брак и называвших существующий порядок вещей царством антихриста (см. ниже)[711].

Еще одна историческая реалия – война 1812 года – связана во втором томе с образом генерала Бетрищева. Настойчивое желание Гоголя раздобыть на эту тему документальный материал (ср. письмо С. П. Шевыреву от 20 ноября (2 декабря) 1847 года из Неаполя: «Если б мне удалось прочесть биографию хотя двух человек, начиная с 1812 года и до сих пор, т<о> е<сть> до текущего года, мне бы объяснились многие пункты, меня затрудняющие») позволяет предположить, что эпопея 1812 года, отразившись на событиях первого тома[712], во втором томе должна была занять еще более видное место. Об этом же свидетельствуют в сохранившихся главах второго тома разговор Бетрищева и Тентетникова о всенародном подъеме во время Отечественной войны, а также высказывание генерал-губернатора о том, что Россию надо спасать «не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих»[713].