Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Чем отличается верхний слой рукописи от нижнего

Правя перебеленный текст поэмы (нижний слой), Гоголь перерабатывает в дальнейшем в особенности следующие эпизоды.

В главе I подвергается правке описание деревни Тентетникова: Гоголь добавляет детализированное описание церкви, укрупняет пейзажные зарисовки, так что знаменитый пейзаж первой главы предстает отчетливо как бы из трех перспектив: со стороны церкви, сверху и из перспективы возвращающегося в деревню Тентетникова[369].

Усиливается также тема несоответствия образа жизни Тентетникова той природной жизни, которая его окружает, его неумение ценить эту жизнь (так, фраза «… пусть из него судит читатель сам, какой у не<го> был характер» перерабатывается в: «пусть из него судит Читатель сам, какой у не<го> был характер и как его жизнь соответствовала окружавшим его красотам» – верхний слой; фраза «И по обычаю всех честолюбцев понесся он в Петербург…» в верхнем слое получает дополнительную экспликацию: «И не взглянувши на прекрасный уголок, так поражавший всякого гостя посетителя, не поклонившись праху своих родител<ей>, по обычаю всех честолюбцев понесся он в Петербург…» – верхний слой).

Но самая радикальная правка в первой главе затрагивает описание характера директора училища Андрея Петровича. Если в нижнем слое еще присутствовала доля авторской критики («человек в своем роде необыкновенный, несмотря на некоторые причуды»), то в верхнем слое градус авторской оценки персонажа повышается. Так, и благодарность, и привязанность юного Тентетникова к наставнику описывается в верхнем слое как нечто «более сильное», чем «неугасимая страсть» «в безумные годы безумных увлечений». Представление директора о честолюбии как факторе прогресса («честолюбье называл он силою, толкающею вперед человека») сменяется апологией ума («Я требую ума, а не чего-либо другого…»).

С другой стороны, в верхнем слое Гоголь существенно упрощает характеристику Федора Ивановича, сменившего идеального наставника Александра Петровича. Если первоначально он еще был описан как «человек добрый и старательный, но совершенно другого взгляда на вещи», то впоследствии превратился в полного антипода наставнику, лишенного каких бы то ни было позитивных качеств.

Значительной правке подвергается и эпизод поступления Тентетникова на службу, что вызвало замечание Н. П. Трушковского, готовившего первое издание второго тома (см. с. 194 наст. изд.): «… поправлено и переделано столько раз, что даже трудно решить, что именно следует выбирать…»[370]. Исчезает упоминание о «каллиграфических уроках», которые берет Тентетников, прежде чем достать «место списывателя бумаг в каком-то департаменте»; «пишущие господа» в «светлом зале» департамента превращаются в «первых вельможей Государства», трактующих «о судьбе всего государства». Кроме того, в незаконченной правке верхнего слоя Гоголь превращает Тентетникова в столоначальника: «Вот он столонача<льник?> решит и строит дела…» (так. – Е. Д.). В подобном повышении своего героя в чине, очевидно, сказалось так и не доведенное до конца намерение учесть замечания Ю. Ф. Самарина, отметившего, что начало карьеры Тентетникова представлено Гоголем неточно в служебном отношении: получивший ученое образование и имеющий протекцию Тентетников должен был быть определен в столоначальники или в помощники, где от него не требовали бы «изящного почерка», «их не сажают за переписывание бумаг». Должность же столоначальника, объяснял Самарин, очень важная, так как именно он принимает решение, которому вышестоящие начальники лишь дают ход:

Итак, направление дела, если только посторонние обстоятельства и личные соображения не перебьют его хода, – почти всегда зависит от низших чиновников, т<о> е<сть> столоначальников. <…> Потому мне кажется, что впечатление, произведенное на Тентетникова его служебною деятельностию, не также совсем верно, именно потому, что самая эта деятельность представлена у вас слишком ничтожною и ограниченною <…>. Их мучит именно эта отрешенность от жизни, эта отвлеченность их деятельности[371].

Довод эстетического свойства в защиту петербургской жизни, который выдвигает дядя Тентетникова («пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий»), сменяется в верхнем слое первой главы ироническим выпадом против «промышленной Европы» («…ну и газовое осве<щение>, промышленная Европа»). При этом обширный пассаж о самом дяде Тентетникова, который «во всю жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к месту его службы», в верхнем слое вычеркивается.

В результате правки усиливается идейная мотивировка возвращения Тентетникова в деревню: в появившейся в верхнем слое фразе «предпочесть заочное производство дел между людьми, которых я и в глаза не видал» можно усмотреть косвенный отклик на замечание Ю. Ф. Самарина. При этом сильно сокращается бытописательная картина встречи крестьянами Тентетникова: вычеркиваются такие характерные реплики, как «Соплюнчик ты наш…» и проч.

Лаконичнее становится и описание Улиньки, существенно сокращается и описание того ее портета, который «чертило само собой» перо Тентетникова. Переработка эта была, по-видимому, связана с критическими замечаниями А. О. Смирновой и ее советом немного свести «с идеала» Улиньку[372], что лишний раз подтверждает, что текст первой главы, читавшийся в Калуге, мог быть нижним слоем дошедшей до нас рукописи.

Более сдержанно описана и пригрезившаяся Чичикову будущая жена, из портрета которой в дальнейшем почти исчезают автореминисценции из «Женитьбы» (ср.: «Тут обыкновенно представлялась ему молодая хозяйка, свежая белолицая бабенка, может быть, даже из купеческого сословия, впрочем, однако же, образованная и воспитанная так, как и дворянка, чтобы понимала и музыку, хотя, конечно, музыка и не главное, но почему же, если уже так заведено, зачем же идти противу общего мнения» (нижний слой) – «Тут разумеется сей час представля<лась> ему даже и молодая свежая белолицая бабенка из купеческого или другого богатого сословия, которая бы даже знала и музыку» – верхний слой).

В характеристике филантропического общества появились отсутствующие в нижнем слое автографа слова «начитавшиеся всяких брошюр» и «недокончивший учебного курса эстетик», полемически заостренные.

Существенной правке подвергся и эпизод с Селифаном, созерцающим весенние хороводы: исчезло упоминание «грустного напева» (характерное, в частности, для цикла «Вечеров на хуторе близ Диканьки»). А вместо этого появилось квазиэтнографическое описание хороводной песни «Бояре, покажите жениха…»:

Когда, взявшись обеими руками за белые руки медленно двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной в ряду других парней и, выходя также стеной на встречу им, громко выпевали, усмехаясь, горлатые (так. – Е. Д.) девки: «Бояре, покажите жениха», и тихо померкала вокруг окольность, и раздававшийся далеко за рекой возвращался грустным назад отголосок напева – не знал он и сам тогда, что с ним делалось. Во сне и наяву, утром и в сумерки, все мерещилось ему потом, что в обеих руках его белые руки и движется он в хороводе[373].

Речь, как можно понять, шла здесь об одной из разновидностей игровых хороводов «с линейным построением», когда участники, разделившись на две группы, становятся в линии одна против другой «стенкой», держась под руки, и ведут своеобразный диалог, исполняя игровые песни «Бояре, а мы к вам пришли» и т. д.[374] По воспоминаниям Г. П. Данилевского, на вечере у Аксаковых 31 октября 1851 года, когда речь зашла об этом эпизоде, Гоголь «лично показал, как Селифан высокоделикатными, кучерскими движениями, вывертом плеча и головы, должен был дополнять, среди сельских красавиц, свое „заливисто-фистульное“ пение»[375].

В результате правки в главе II гораздо ироничнее стало выглядеть описание генерала Бетрищева, его полурусское-полуиностранное воспитание (ср.: «Несмотря на доброе сердце, генерал был насмешлив. Вообще говоря, он любил первенствовать, любил фимиам, любил блеснуть и похвастаться умом, любил знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает» – нижний слой; «В нем было все как-то странно, начиная с просвещен<ия>, которо<го> он был поборник и ревни<тель?>, [лю]бил блеснуть, любил также знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает. Словом, он любил <1 нрзб> похвастать умом. [Воспи]танный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль Русскаго Барина» – верхний слой).

Но главное – резко усилились как в этой главе, так и в последующих, инвективы против Просвещения. На самом деле, подобного рода выпады присутствовали, как мы все помним, уже и в тексте первого тома, но еще в завуалированном виде, скрываясь за иронической риторикой (знаменитая реплика Собакевича: «Толкуют просвещенье, просвещенье, а это просвещенье – фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично»). Во втором же томе и в особенности в верхнем слое сохранившихся глав накал выпадов гораздо сильнее: «Сказав это, Чичиков погладил свой подбородок и подумал: „Какая, однако ж, разница между просвещенным гражданином и грубой лакейской физиогномией“» (в нижнем слое было: «Увидя, что речь повернула вона в какую сторону, Петрушка закрутил только носом»).

«– Дурак. Дурак! – думал Чичиков, промотает все, да и детей сделает мотишками. Оставался бы себе, кулебяка, в деревне» – превращается в верхнем слое в: «„Дурак. Дурак! – думал Чичиков, – промотает все да и детей сделает мотишкам<и>. Именьице порядочное… Поглядишь, и Мужикам хорошо, и им недурно. А как просветятся там у ресторанов да по театрам… все пойдет к чорту. – Жил бы себе Кулебяка в деревне“».

Тема ложного Просвещения возникнет у Гоголя и в правке верхнего слоя в описании книгохранилища Кошкарева: «„Пользуйтесь, пользуйтесь всем, вы Господин. Просвещенье должно быть открыто всем“. Так говорил Кошкарев, введя его в Книгохранилище».

Но главной правкой в главе второй, с которой долго не будут соглашаться последующие издатели второго тома (см. с. 210 наст. изд.) станет вычеркивание из верхнего слоя «преказусного анекдота» о немце-управителе: «…полюби нас чорнинькими, а белинькими нас всех полюбит…». Соответственно вычеркивается далее и авторское отступление о «грязном человеке», который «и в самом падении» «требует любви к себе».

В главе III, наряду с усилением в верхнем слое темы ложного Просвещения, усиливается и тема Европы, которой подражают и перед которой раболепствуют. Распекающий Петрушку Чичиков говорит: «Уж вот можно сказать удивил красотой Европу!» (в нижнем слое было: «Чай и теперь налимонился»). Но при этом вычеркиваются в общем-то вполне позитивные рассуждения Селифана и Петрушки о европейских («немецких») нововведениях Кошкарева («Слышь, мужика Кошкарев-барин одел, говорят, как немца») и т. д.