Сирота с Манхэттена

Ангулем, гостиница «Три завсегдатая»

Элизабет и Бонни вторую часть пути провели в дреме. Тишина, ритмичное покачивание вагона, дождь на стеклах - после отправления из Орлеана обстоятельства словно сговорились, чтобы их усыпить. Даже если одна или другая иногда и открывала глаза, то тут же засыпала снова.

Гуго Ларош больше ни словом не упомянул Вулвортов. Его мстительность не угасла, он знал, что с течением времени она как следует созреет.

По натуре человек неразговорчивый, он снова уткнулся в газету. Правда, иногда он отвлекался на чтение собственных заметок в записной книжке в черном кожаном переплете, где время от времени подчеркивал строчку или две. Когда они вышли из здания вокзала в Ангулеме, Ларош подозвал фиакр и приказал ехать на Рыночную площадь, где недавно открылась роскошная гостиница «Три завсегдатая». К этому времени уже совсем стемнело.

- Дедушка, а наши чемоданы? - встревожилась Элизабет, оказавшись в красивом номере, который ей предстояло делить с Бонни.

- Чемоданы… - повторил Ларош. - Я отдал все необходимые распоряжения, не волнуйся. Их доставят в гостиницу после ужина. А сейчас идем на первый этаж - там ресторан. Я проголодался. Думаю, все дело в местном воздухе. Лучше, чем тут, не дышится нигде - вот мое мнение.

- И намного теплее, чем в Нью-Йорке, - заметила Элизабет.

- Еще бы! И люди намного честнее - в массе своей, - заявил Ларош. - Прошу, Элизабет, постарайся при мне не вспоминать об этом проклятом городе, где я чувствовал себя как в аду!

- Хорошо, постараюсь. Простите, что расстроила вас, дедушка.

Он посмотрел на нее с облегчением. То, что она держится скромно, все эти изысканные извинения, произнесенные вполголоса, обнадеживали.

- Кажется, ты не настолько склонна к бунтарству и неповиновению, как твоя мать, - сказал он. - Хотя ведешь себя слишком независимо для своего возраста. Мы это поправим.

Бонни кашлянула, что привлекло внимание Элизабет. Гувернантка, стоило Ларошу отвернуться, начала его безмолвно передразнивать - сделала страшное лицо, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться. После долгих дней, пока они готовились к переезду во Францию, и плавания на пароходе напряжение начало спадать.

Еда Бонни чрезвычайно понравилась. Она с удовольствием попробовала запеченный мясной паштет и утиную ножку «конфи»[48] с гарниром из белых грибов и поджаренного картофеля. И только привкус чеснока оказался для нее неожиданностью, поскольку сама она при готовке это пряное растение никогда не использовала.

- Дедушка, все было очень вкусно, - сказала Элизабет. - Знали бы вы, как мне не терпится снова увидеть замок и поцеловать бабушку! Надеюсь, после обеда я смогу наведаться в Монтиньяк? Дедушка Туан наверняка уже истомился в ожидании встречи, и братья моего отца тоже.

- Завтра будет видно, дитя мое, - осторожно ответил землевладелец. - Теперь ты взрослая девушка, поэтому не называй больше Антуана Дюкена так, как ты только что это сделала. В твоем возрасте это смешно.

Элизабет кивнула, изображая послушание, но внутри у нее все кипело. Нравоучения Лароша ее раздражали. И тут она почему-то вспомнила о маленьком белокуром мальчике Жюстене.

- Дедушка, милый, я могу задать еще один вопрос? - не без иронии сказала она.

- Я тебя слушаю.

- Горничная по имени Мадлен до сих пор у вас служит?

- Святые Небеса! Ты ее помнишь? По выслуге лет ныне она занимает пост домоправительницы и строгой рукой управляет остальной прислугой.

- И у нее есть племянник, не так ли?

Прошло десять лет, но Гуго Ларош возразил ей с тем же выражением недоумения на лице, что и Адела в свое время.

- Племянник, у Мадлен? С чего ты взяла? Она из тех детей, которых растило государство за свой счет. Ни братьев, ни сестер у нее нет, а если бы были, то мы бы знали: это было бы указано в документах, выданных государственными органами призрения.

Есть только кузены, да и то это родство очень далекое.

Элизабет растерялась и не стала продолжать расспрашивать дедушку. Что, если она неправильно поняла или Жюстен ей соврал? Но как тогда он оказался в детской в тот дождливый вечер?

Официант в черном костюме, с белой манишкой, принес десерт. Землевладелец, невидящим взглядом уставившись на творожное суфле, запеченное в особых керамических формочках-рамекинах и украшенное ванильным кремом, принялся перечислять челядинцев:

- До сих пор служит старик Леандр, садовник. Ему помогает Алсид, редкий болван. Мадлен распоряжается двумя прачками, помощницей кухарки и горничной. Дворецкий, Жером, рассчитался после смерти Венсана, который ведал конюшней. Ему на смену я нанял нового конюха, молодого парня, надежного и знающего. Я даже спросил у него совета, когда выбирал для тебя лошадь. Она и ему понравилась.

- Лошадь - для меня?

- Конечно! Будешь ездить на великолепной шестилетке англо-арабской породы, караковой масти.

- Но я не езжу верхом! - возразила девушка. - И вообще боюсь лошадей после несчастного случая, я же тебе рассказывала.

Тут Элизабет предпочла слукавить. Они с Эдвардом часто кормили черствым хлебом и сахаром вороного жеребца, которого запрягали в экипаж Вулвортов, того самого, который сбил ее с ног. Она с удовольствием его гладила, потому что очень быстро поняла: конь ни в чем не виноват.

- Боишься лошадей? - возмутился дед. - Глупости! Привыкнешь, это необходимо. Катрин была прекрасной наездницей. Она галопировала по полям, перескакивала через поваленные деревья, и все это - в дамском седле. Но, быть может, ты даже не знаешь, что это такое?

- Знаю. В таких седлах ездили женщины по аллеям Сентрал-парка, я смотрела на них из окна своей спальни. А еще видела их на гравюрах.

- Что ж, завтра увидишь его воочию. Я бережно храню седло твоей матери.

- Мама была хорошей наездницей, говорите вы? - удивилась девушка. - Она об этом не упоминала. Хотя я лишилась ее так рано, она просто не успела рассказать мне о своем детстве.

- Бабушка с превеликим удовольствием поведает тебе о том, какой чудесной была жизнь твоей матери до замужества, - сказал Ларош. - Не хочу оскорблять память твоего отца, Элизабет, но ему особо нечего было ей предложить.

«Кроме любви, большой любви, - подумала Элизабет, слишком шокированная словами деда, чтобы ответить вслух. - Бонни права: мой дед - человек холодный, бездушный и неделикатный».

Так и не прикоснувшись к десерту под предлогом усталости, она поднялась в номер. Гувернантка поспешила следом, извинившись перед Гуго Ларошем.

- Мадемуазель, как же нелегко вам пришлось! - вскричала она, едва переступив порог комнаты.

Элизабет плакала, сидя на краю кровати. Она промокнула глаза платочком, обшитым кружевами.

- Я считала себя более сильной, Бонни, - между всхлипываниями призналась она. - Все совсем не так, как я представляла. Одна мысль о том, что придется ездить верхом, меня убивает, не говоря уже о его ядовитых замечаниях! Если мне ежедневно предстоит выслушивать оскорбления в адрес папы, я лучше уйду жить к Дюкенам, на мельницу!

- Ну-ну, не плачьте так, мадемуазель, все устроится. Нелегко восстанавливать родственные связи после десяти лет разлуки и всех трагедий, которые выпали на долю вашей семьи. Напомните мне, племянник Мадлен - этот тот самый мальчик, который дал вам оловянного солдатика?

- Да, но выходит, мне это приснилось! Бонни, все кажется теперь таким далеким… Я могла попросту найти игрушку и взять ее с собой.

- Тут я с вами не соглашусь. Вы не раз рассказывали про этого мальчика, которого видели в детской, в старом замке.

- Может быть, но при деде я больше об этом говорить не буду, а то он опять грубо меня одернет.

- Вы совсем выбились из сил. Давайте-ка помогу вам снять платье и корсет!

Жесты у Бонни были материнские, очень ласковые. И ее голос проливался, подобно бальзаму, на измученное сердце девушки.

- Через день-два вам полегчает. Наверняка бабушка окажется и ласковее, и не такой строгой, как мсье Ларош. К тому же у вас есть еще один дед и братья отца. Они встретят вас с распростертыми объятиями.

- В этом я не сомневаюсь. Бонни, что бы я без тебя делала?

- Вы мне уже это говорили. Я тут, крошка моя, и я никогда вас не покину. А теперь ложитесь. Завтра, как следует выспавшись, почувствуете себя лучше.

Устроившись на кровати и натянув одеяло до самого носа, Элизабет все плакала и плакала. Ее внезапно накрыла тоска, в том числе и по нью-йоркской жизни. Не по роскошным апартаментам в Дакота-билдинг она скучала и не по размеренной и приятной жизни девушки из обеспеченной семьи. Она скучала по Мейбл и Эдварду.

«Ма, па, вы любили меня, как родную! - говорила она себе. - Вы подарили мне столько любви, и я лишь теперь понимаю: удочерение - не формальное свидетельство, а обязательства, и их вы приняли всем сердцем!»

Вспомнилась сцена прощания на пристани, несчастное лицо Мейбл, чьи тонкие пальчики дрожали, когда она обхватила ими лицо Элизабет.

«А па приказал доставить на борт этот огромный букет белых роз, чтобы я смогла почтить память мамы. Это так трогательно!»

На этом щедрость Вулвортов не закончилась: негоциант вложил ей в сумочку конверт с крупной суммой французскими банкнотами, которые он получил в обменном пункте.

- Так ты не будешь зависеть от Ларошей, если появятся какие-то дополнительные расходы, - серьезным тоном пояснил он.

Вспомнив все это, девушка пуще прежнего залилась слезами. Бонни встала, подошла и погладила ее по лбу.

- Не печальтесь, мадемуазель, - прошептала она.

- Мне уже кажется, что это была ужасная ошибка - так поспешно уехать из Нью-Йорка! Ведь если подумать, куда я торопилась? Из-за меня слегла ма. Помнишь, какая несчастная она была в то утро, когда мы уезжали?

- Нужно написать ей хорошее письмо, и не одно, это ее утешит. И вообще, кто может помешать вам спустя какое-то время с ними повидаться?

Бонни баюкала ее утешениями, держа за руку, пока Элизабет не уснула. Гувернантка вернулась в свою постель. Будущее уже не представлялась ей в розовом свете, как этим утром, и надежды на лучшее тоже разбились.

Гуго Ларош, который страдал бессонницей после смерти единственной дочки, неожиданно уснул, едва коснувшись головой подушки. Разбудил его в час ночи пронзительный вопль, донесшийся из соседнего номера, где спала Элизабет.

Разволновавшись, он накинул шерстяной халат, вышел в коридор и постучал. Приложив ухо к окрашенной деревянной двери, он услышал голос гувернантки.

- Что случилось? Элизабет нездоровится? - спросил он, не повышая голоса.

Бонни открыла, но тут же загородила собой дверной проем. На голове у нее был ночной чепец, вид - встревоженный.

- Мадемуазель приснился страшный сон, мсье Ларош. Я дала ей воды, так что все хорошо. Ваша внучка плохо спит.

- Наверное, унаследовала это от меня, - сказал он. - Сделайте так, чтобы она больше не кричала. Это неприятно, мы все-таки в гостинице.

- Сделаю все, что смогу, мсье, - отозвалась та, не пытаясь особо скрыть свое неодобрение.

Элизабет слушала их диалог, сидя в кровати и обхватив колени руками. Она дрожала всем телом.

«Господи, что бы это могло значить? - недоумевала она. - Я не хочу пережить подобное. Сжалься, Господи!»

Как и в прошлые разы, она попыталась упорядочить мысли. То, что с ней происходило, она считала нервной болезнью, а то и своим постыдным изъяном. Первые кошмары стали ей сниться, когда родители только задумали перебраться в Америку, и эти жуткие картины из плохих снов воплотились в реальность.