Сирота с Манхэттена

Вторник, 12 января 1897 года, на борту парохода «Турень»

Ветер, напоенный водяной пылью, осушал слезы Элизабет, пока та стояла и смотрела, как исчезают вдали статуя Свободы и бесчисленные здания Нью-Йорка, похожие на длинную кружевную ленту с замысловатым узором. Было очень холодно, однако девушка не спешила покинуть палубу, крепко держась за верхние поручни ограждения.

Огромный пароход под названием «Турень»[43] уносил ее вдаль подобно стальному чудищу с блестящими от воды боками - сильно штормило, и огромные волны с глухим грохотом разбивались о нос корабля. Пенные кильватерные струи на серой воде - смотреть на них можно было бесконечно. Временами в них появлялись и так же стремительно исчезали яркие зеленые отблески.

- Отъезд… - прошептала она. - Господи, как же это было тяжело!

Девушка сделала глубокий вдох, но легче на душе не стало. Последние дни, проведенные в доме Вулвортов, оставили после себя сладковато-горький привкус.

«Мейбл не вставала с кровати, она серьезно заболела - по моей вине. И все-таки нашла в себе силы прийти на пристань меня проводить. Я не хотела, но Эдвард уступил ее мольбам».

У Элизабет перед глазами стоял образ изящной женщины с каштановыми, с красноватым отливом волосами. Хрупкая в своем черном пальто, Мейбл содрогалась в рыданиях. Обнимала Элизабет, гладила ее по лицу, ласково брала его в ладони.

- Ты навсегда останешься моей дочкой, Лисбет, - со вздохом сказала она. - Милая, сколько счастья ты мне подарила! Сжалься, назови меня ма еще хотя бы раз!

- Жаль, что все так вышло, ма! - воскликнула Элизабет, обнимая ее. - Я тебя прощаю, я вас прощаю… О, как же я вас люблю!

- Милая моя девочка, если во Франции тебе не понравится и ты начнешь скучать по жизни в Нью-Йорке, напиши нам и возвращайся! - сказал растроганный негоциант. - Ты наше дитя, и не будет такого дня, чтобы мы о тебе не думали.

Произнося эти слова, Эдвард Вулворт прикоснулся рукой к груди, там, где сердце. Гнев его давно прошел, заглушенный новой волной угрызений совести и горем. Еще бы, лишиться своей драгоценной Лисбет! Приехав за билетом первого класса в офис Трансатлантической компании, он оплатил также билет и путевые расходы Бонни, даже не заглянув в конверт, переданный ему гувернанткой и содержавший часть накопленных ею денег.

- Мне спокойнее знать, что Бонни при ней, - пояснил он Мейбл. - Нонсенс - отправлять девочку в такую поездку без надежного человека, который составит ей компанию и при случае защитит.

«Они были для меня хорошими родителями, - думала продрогшая до костей Элизабет, вспоминая этот щедрый поступок Эдварда. - Благодарение Богу, никто из присутствовавших на том новогоднем приеме не поставил в известность прессу об этой истории с псевдоудочерением. Получился маленький скандальчик intra muros[44] как сказал па».

Сейчас, на пути в Гавр, она с удовольствием использовала ласковые уменьшительные обращения, которые с Рождества были у нее под запретом.

«Ма, па… Вы любите меня, и я должна вас простить во имя этой любви. Думаю, я буду по вас скучать».

Над океаном парили чайки. Элизабет вздрагивала от каждого их хриплого крика. На верхней палубе, отведенной для пассажиров первого класса, она была не одна. Неподалеку, тепло одетые, разговаривали и смеялись мужчина и женщина. Тут же прогуливались несколько элегантных господ, у одного была подзорная труба, которую он то и дело направлял на удаляющийся берег.

На корабле Элизабет получила уже несколько приветственных кивков от других пассажиров и отвечала тем же, понимая, какое производит впечатление: красивая, в нарядной одежде, которую может себе позволить только дочь богачей.

- Мадемуазель, вот вы где!

Бонни погладила ее по плечу, стараясь не смотреть на пенящуюся внизу, у борта, воду. Она была бледна как простыня.

- Я распаковала ваш чемодан, достала несессер, - запинаясь, промямлила она. - У меня внутри все переворачивается, так что пойду прилягу! И вам бы лучше вернуться в свою каюту. Роскошь неимоверная! Хозяин не поскупился: есть и маленькая гостиная, и личный кабинет, а моя кровать стоит в уголке.

- Побуду еще немножко на воздухе, Бонни. Тебе не здоровится, так что отдыхай! В открытом море, возможно, качка еще усилится.

- Господи, как будто этого мало! - посетовала гувернантка. - Если вдруг кто-то из господ начнет вам докучать, немедленно возвращайтесь!

Элизабет, иронически улыбнувшись, отвечала:

- Не тревожься, Бонни, здесь мы в приличном обществе.

И я вполне способна отвадить любого краснобая!

- Все девушки так говорят, - буркнула Бонни, но все-таки развернулась и поплелась в сторону коридора.

Радуясь, что снова одна, девушка поправила платок из китайского шелка, удерживающий ее шляпку, повернулась спиной к Америке, которая почти скрылась из виду, и посмотрела вверх, на бескрайнее, серое с перламутром небо.

«Почему мне так грустно? - спросила она себя. - Мне так хотелось снова увидеться с Ричардом, но он сдержал слово, так что напрасно я поджидала его на катке три утра подряд, он не пришел».

Детектив между тем подвел итог многолетней работы на Гуго Лароша. Телеграмму доставили в замок Гервиль в субботу, 2 января, в десять утра. Ларош ответил, но уже по адресу Вулвортов, и в качестве адресата была указана Элизабет Дюкен. Она получила телеграмму деда в понедельник, 4 января, и вскоре выучила текст наизусть: «Наконец наши мольбы услышаны. С нетерпением ждем возвращения на французскую землю. Любящие тебя дедушка и бабушка».