Ролан Барт. Биография

Сопровождение

Истина их отношений опирается на то, что каждый верит в творчество другого. Барт был очень впечатлен умом и плодовитостью Фуко, которая казалась ему совершенно неиссякаемой. Фуко, в свою очередь, многому научили критические способности Барта и его манера анализировать текст. В статье 1982 года он объединяет имена Барта и Бланшо в попытке объяснить, что составляло силу их отношения к книге:

Читать книгу, говорить о ней было упражнением, которым занимались в некотором смысле для себя, ради собственной выгоды, чтобы изменить самих себя. Хорошо говорить о книге, которая не нравится, или попытаться с достаточной отстраненностью рассуждать о книге, которая, наоборот, слишком понравилась, – благодаря всем усилиям это шло так, что между текстами, между книгами, произведениями и статьями что-то происходило. Барт и Бланшо привнесли во французскую мысль нечто очень важное[1042].

Фуко прекрасно понимал, что сила этой критической динамики в том, что она устраняет иерархию между чтением и письмом, а потому отменяет институциональные границы. Политический аспект этого освобождения связан с тем, что мысль одним движением переходит от одного вида деятельности к другому, устраняя различия. Нет писателей, с одной стороны, и читателей – с другой, как если бы не было богатых и бедных, мужчин и женщин, угнетателей и угнетенных. Это движение к неразличению, таким образом, стремится подорвать все закосневшие определения, мыслить на уровне различий, а не сущностей и категорий. Барт, со своей стороны, оценивает новаторство Фуко в двух планах: в плане создания другого исторического дискурса, относительного, заставляющего все время перечитывать свои источники, который раньше уже привлекал его у Февра. В статье о работе Фуко «История безумия в классическую эпоху», обобщающей докторскую диссертацию последнего (которую он написал в Уппсале, защитил перед комиссией в составе Жоржа Кангийема и Даниэля Лагаша, а в 1961 году издал в Plon), Барт относит его именно к этой линии: «Можно себе представить, что эта смелая книга понравилась бы Люсьену Февру, потому что она возвращает истории кусочек „природы“ и превращает в факт цивилизации то, что до сих пор мы принимали за медицинский факт: безумие»[1043]. На втором уровне Барт признает, что Фуко пошатнул основы знания, сделав из него уже не «спокойный, высший, умиротворяющий, успокаивающий акт, который Бальзак противопоставлял снедающему желанию», а беспокойство, создаваемое движением между безумием и разумом. Барт видит в этом эпистемологическое потрясение, которое производит на него огромное впечатление, и в последующие годы будет регулярно возвращаться к этому «головокружению», вызванному Фуко, когда тот начал говорить о «паре Разума и Неразумия» и их подвижном содержании[1044].

Фуко был очень рад этому двойному жесту признания, потому что Барт в 1964 году включил статью из Critique в «Критические эссе». Этот текст вписывает философа в две передовые области современной науки: лингвистику и этнологию. Барт сравнивает подход Фуко с подходом Мосса, и применение «этнологического взгляда» к близким обществам, к которому он сам стремился в «Мифологиях», хорошо согласуется с тем подвижным положением среди различных дисциплин, которое он желает занимать. Другая книга Фуко, с которой Барт проделает настоящую теоретическую работу, – это «Рождение клиники, археология медицинского взгляда»: она впервые выходит в PUF в 1963 году. Точкой соприкосновения становится понятие знака, бесконечный динамизм которого демонстрирует эта книга. Барт показывает, что эта работа может быть по праву включена в программу семиологии, потому что означающее болезни выходит на означаемое, которое, будучи поименовано, само превращается в означающее. Таким образом, Фуко ставит проблему языка клиники (и роли языка в ее рождении), которая соприкасается с его собственными изысканиями. Барт, в частности, рассматривает различие между симптомом и знаком: симптом – факт болезни, субстанция означаемого, а знак включает симптом в описание. Клиническое пространство, таким образом, позволяет поставить проблему языка как вопрошания: «Если семиологическая природа области болезней, а в этом и состоит гипотеза Фуко, соответствует определенной истории, тогда преобладание понятия знака, культура этого понятия соответствуют определенной идеологической фазе развития нашей цивилизации»[1045]. Здесь мы снова можем заметить озабоченность Барта метаязыком, который всегда сам захвачен производимой им критикой. Можно также отметить, что Барт предвосхищает здесь завершение исторического момента, который, как станет ясно позднее, устанавливал связь между знанием, политикой и идеологией.

Первый том «Истории сексуальности», «Воля к знанию», выходит в 1976 году, а «Фрагменты речи влюбленного» – в 1977 году. Фуко в своей книге производит важный переворот (власть становится не тем, что запрещает говорить, а тем, что, наоборот, принуждает к речи), который идет от Барта, прежде всего от «Сада, Фурье, Лойолы»: «Общественная цензура не там, где запрещают, но там, где принуждают говорить»[1046]. Барт, в свою очередь, проводит связь между двумя совпавшими по времени публикациями: в эпоху триумфа сексуального освобождения любовь стала для современных философов невостребованным товаром: «Не пришло ли время внести некоторые поправки? Фуко тоже этим занимается»[1047]. Однако Дидье Эрибон утверждает – есть свидетельства, что Фуко издевался над «Фрагментами речи влюбленного», которые счел глупыми и неприличными. Тем не менее после того, как Барт переходит в Коллеж де Франс, их прежняя дружба с Фуко частично восстанавливается, они регулярно вместе ужинают и работают. Например, они участвуют в семинаре по музыкальному анализу с Пьером Булезом, Жилем Делёзом и другими членами IRCAM в феврале 1978 года, постоянно видятся в Коллеже. В марте 1980 года Фуко несколько раз приезжает к Барту в больницу. Именно он произносит короткую теплую речь во время церемонии прощания в Коллеже в апреле 1980 года. Прежде чем сказать о той дружбе, которую Барт питал к администратору Алену Оро, представителям администрации и к своим коллегам, Фуко очень эмоционально говорит о своей собственной дружбе с ним:

Несколько лет назад я выступил перед вами с предложением принять его. Тогда оригинальность и важность его работы, окруженной ореолом признания и продолжавшейся на протяжении почти двадцати лет, позволили мне не апеллировать к дружбе, которую я к нему питаю. Мне не надо было о ней забывать, я мог от нее просто абстрагироваться. Его труды были перед вами. Сегодня остались только эти труды. Они еще скажут свое слово, другие заставят их говорить и сами будут говорить о них. Поэтому в этот день позвольте мне апеллировать только к дружбе. Дружбе, которую объединяет с ненавистной ей смертью одна общая черта – она тоже не болтлива[1048].

Фуко здесь практически слово за словом отвечает на тот оммаж, который Барт принес ему в своей «Лекции»:

Что же касается настоящего времени, то это Мишель Фуко, с которым меня связывают узы взаимного расположения, интеллектуальной солидарности и благодарности (да будет мне позволено пренебречь скромностью, повелевающей дружбе умалчивать о подобных чувствах), ибо именно он предложил Совету преподавателей создать эту кафедру и пригласить меня возглавить ее[1049].

Сегодня сближение этих выражений признательности выглядит трогательно: если не учитывать мелкие разногласия или отдаление, вызванное обстоятельствами, между двумя этими людьми сохранялась прочная связь, вошедшая в историю. Их имена близки не только потому, что они принадлежат к одному и тому же моменту в приключениях мысли, но и потому, что они вместе создавали этот момент, со взаимной признательностью и дружбой.