Ролан Барт. Биография

1966 год

1966 год, когда Барт пишет и публикует «Критику и истину», становится для него решающим. Это, конечно, сильный жест самоутверждения, показывающий, что, занимаясь социологией объектов, Барт не покинул сферу литературы. Курс о риторике, который он читает с начала 1964/65 учебного года, продолжается и дает ему возможность разрабатывать систему языка как «техне». Он видит в риторике «огромные многовековые усилия по борьбе с афазией, основанные на идее, что язык не является „природным“, легким»[710]. Горизонт курса, как он уточняет с самого первого занятия, – антропология одновременно и слова, и «того, кто хочет говорить, собирается писать». В течение первого года изучается дискурс риторов от Горгия до классической риторики с привлечением Платона, Аристотеля, софистики и средневекового тривиума. Готовясь к курсу, он читает аббата Баттё и «Трактат о тропах» Дюмарсе, опирается на «Риторику, или Искусство говорить» Бернара Лами (1675), которую уже цитировал в сборнике «О Расине». Вдохновляется чтением книги Курциуса «Европейская литература и латинское Средневековье», которую перевели на французский в 1956 году. Референции, которые Барт представляет в начале длинной статьи «Античная риторика» в Communications в 1970 году (целиком написанной на основе его курса), носят главным образом классический характер: помимо Курциуса и фундаментальных работ Чарльза Болдуина «Античная риторика и поэтика» и «Средневековая риторика и поэтика», опубликованных в 1959 году, которые он читает по-английски, там можно найти «Формирование классической доктрины во Франции» Рене Брэ, «Историю французского языка» Фердинанда Брюно, «Словарь поэтики и риторики» Анри Морье[711]. В этот год он также обсуждает риторику с Марком Фумароли, с которым его познакомил Робер Мози: будучи еще пансионером Фонда Тьера, тот начал писать диссертацию о риторике у Корнеля. Ирония заключается в том, что, когда Марк Фумароли займет место преподавателя в Сорбонне в 1976 году, он сменит на этом посту Раймона Пикара.

Барта завораживает не столько история или риторика того или иного автора, сколько проблемы классификации – настолько от этого зависит его собственная интеллектуальная и личная организация. Он также пытается проверить гипотезу о том, что с точки зрения структуры возможно существование одной-единственной формы риторики, общей, например, для литературы и для изображений. В 1965–1966 годах его интересует исчезновение системы Ренессанса в XIX веке и вопрос о том, что пришло ей на смену. «Как столетие спустя современность осознает знаки литературы? На каком уровне литературного опыта отныне располагаются эти знаки?» Он занимается корпусом современной литературы от Флобера до Бютора. Осенью Соллерс делает доклад о Малларме: «Создать тотальный, новый, странный мир в языке», вариант которого он опубликует в книге «Письмо и опыт пределов». Освальд Дюкро рассказывает о Ельмслеве, Марта Робер – о Кафке, Жан Дюбуа – о дистрибутивной грамматике, а Николя Рюве – о Хомском. Наряду с выступлениями студентов участники семинара также слушают Женетта, Тодорова и Андре Глюксмана.

В феврале 1966 года на занятиях у Барта впервые присутствует Юлия Кристева. Она рассказывает: «Через несколько дней после моего приезда во Францию в декабре 1965 года (генерал де Голль предоставлял стипендии молодежи, говорившей по-французски, и, хотя болгары обычно отдавали их старикам, не владевшим языком, мне все же удалось получить такую стипендию) я встретилась с Тодоровым, пославшим меня к Люсьену Гольдману, но не к Барту. Я пошла к Гольдману в Коллеж де Франс, он говорил о Лукаче, но кроме этого сходила послушать Барта. На первом занятии, которое я посетила, была Марта Робер, рассказывавшая о Кафке»[712]. В «Воспоминаниях» (опубликованных в первом номере L’Infini) и в романе «Самураи» Кристева говорит о чувстве переполненности, которое она испытала в Париже, посещая курс Гольдмана. Под его влиянием она решает отказаться от диссертации о «новом романе», за развитием которого следила из Болгарии, и писать диссертацию о происхождении романной формы на примере текста XV века «Маленький Жан из Сентре» Антуана де ла Саля, на который ей указал Арагон. На основе этой работы она разработает различие между фенотекстом (текстом, как он сам себя предлагает читателю) и генотекстом (совокупностью элементов, принимаемых во внимание в письме и при порождении текста). В редакцию Tel Quel Кристеву привел Жерар Женетт, с которым она познакомилась на семинаре у Барта. В редакции и произошла ее встреча с Филиппом Соллерсом, интенсивная и магнетическая. Эта история любви, продолжающаяся и по сей день, будет играть важную роль в дружеской и интеллектуальной жизни Ролана Барта.

3 марта 1966 года Барт записывает в своем ежедневнике: «Снова видел болгарскую студентку». 4 марта: «Анкета болгарской студентки о критике». Юлия Кристева пока еще не отказалась от идеи писать о «новом романе» и хочет, чтобы несколько писателей и критиков заполнили ее анкету. С первой встречи Барт очарован не только умом этой молодой двадцатичетырехлетней женщины, но и ее энергией, сдвигающей горы (в дальнейшем он регулярно будет называть ее «бульдозером»), и всем тем, что ее знания в двух областях – лингвистике и марксизме могут дать структуралистскому методу. Главное, что это она открыла Барту Бахтина, имевшего огромное значение для развития его мысли. Юлия Кристева в конце 1966 года выступает на семинаре с сообщением о Бахтине; уровень и важность этого доклада подчеркивали многие слушатели, начиная с самого Барта. Это новое слово: она – женщина, иностранка, ее интересуют не столько структуры, сколько движения, она вводит новые понятия («интертекстуальность», «параграмма»), увлекается политикой. Преодоление формализма, произведенное Бахтиным в своем творчестве, очень скоро начинает казаться Барту возможностью для перезапуска его собственной системы. Идея Бахтина о том, что текст никогда не замкнут в самом себе, но содержит множество языков и дискурсов, позволяет по-иному взглянуть на литературный текст, прочитать связи между ним и другими дискурсами, которые он трансформирует и оспаривает, с большой критической и политической эффективностью. У Соссюра Кристева ориентируется не столько на «Курс общей лингвистики», сколько на «Анаграммы», которые Жан Старобинский впервые опубликовал в Mercure de France в 1964 году, затем в Tel Quel несколько лет спустя[713]. Опираясь на эту работу, она разрабатывает свое понятие параграммы, обозначающее отношения непрерывной трансформации единиц текста, которая, по ее мнению, и является единственным способом текстуального производства. Она также разрушает понятие знака как двойной единицы, чтобы предложить понятие «граммы», рассматриваемой как место любого смысла, который может приобрести та или иная группа звуков.

Эта новая концепция текста, само слово «текст», взятое в такой динамике, имеют важные последствия для Барта, измеримые по дистанции между «Введением в структурный анализ повествований» (1966) и «S/Z» (1970), где речь идет уже не о том, чтобы останавливаться на больших структурах, но о том, чтобы наблюдать «движение смыслов, обнажение кодов и перетекание цитации»[714]. Юлия Кристева также несет с собой силу сдвига. Барт говорит об этом в замечательной рецензии на «Семиотику», которую публикует в La Quinzaine littéraire в мае 1970 года под заглавием «Иностранка»: в ней он говорит обо всем том, чем был с самого начала ей обязан – ее подрывной силе, способности привести в движение все застывшее. Он демонстрирует полное понимание истинных ставок ее книги, отдавая ей дань уважения: «Юлия Кристева сдвигает вещи с их места»[715]. То, что она – женщина и иностранка, несомненно, играет важную роль в этом процессе: как женщина, она очень сильно связана с законом отца, что позволяет ей совершать любые трансгрессии. Барт об этом не говорит, но вполне вероятно, что нехватка отца в его собственной личной истории, мешающая ему отважиться на прямую трансгрессию, – причина того, почему он по-настоящему зачарован ее отношением. О том, почему важно, что она иностранка, он говорит открыто: ее работы «подрывают мелкий национализм французской интеллигенции», открывая его другому языку:

Другой язык – тот, на котором говорят из политически и идеологически необитаемого места: места в промежутке, на краю, с фланга: лихого места, которое проходит насквозь, накладывается внахлест, панорамирует и оскорбляет. Та, которой мы обязаны новым знанием, пришедшим из Восточной Европы и с Дальнего Востока… учит нас работать в различии, то есть поверх различий, во имя которых нам запрещено соединять письмо и науку, Историю и форму, науку о знаках и разрушение знака[716].

Эта речь в защиту иностранки, редкая, но регулярно повторяемая, – способ описать сдвиг в своем собственном творчестве в тот самый год, когда он почти одновременно публикует «S/Z» и «Империю знаков».

В кругу группы Tel Quel, а также, после 1964 года, в редакционном комитете журнала Critique Барт знакомится с Жаком Деррида, с его статьями о письме в работе «О грамматологии» и проблематизацией идеологических предпосылок, лежащих в основе всей теории знаков. Деррида играет, возможно, более косвенную, но не менее важную роль, чем Кристева, в осмыслении различия. В конце 1966 года они вместе едут на конференцию в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе (летят одним самолетом в обществе Тодорова и Николя Рюве), на которой Барт выступает с докладом о риторике, обобщающим некоторые моменты его курса. В нем он показывает, как окончательное исчезновение риторики в XIX веке привело к разделению литературы и осмысления языка. Этот способ исторического объяснения интереса к методу, который бы попытался снова соединить две эти вещи. Конференция под названием «Языки критики и гуманитарные науки» была организована Ричардом Макси, который недавно создал при этом университете Центр гуманитарных наук, и Эудженио Донато, который за год до этого защитил диссертацию под руководством Рене Жирара, и финансировалась Фондом Форда. Она была призвана объединить критическую мысль и гуманитарные науки или скорее вписать литературоведение в ряд гуманитарных наук[717]. Хотя выступление Барта, как и Лакана[718], было одним из наиболее ожидаемых и запомнилось произошедшим дистанцированием от понятия структур, главным событием, по свидетельству очевидцев, бесспорно, стало выступление Жака Деррида. Хотя в Америке это была первая конференция, непосредственно посвященная структурализму, Деррида излагает причины, по которым следует пойти дальше него. Деконструируя некоторые предпосылки работы Леви-Стросса, западноцентричный эссенциализм лингвистики (в частности, глубоко телеологический характер термина «знак»), некритически воспринятый структурализмом, он предстает критиком структурализма перед американскими академиками: Полем де Маном, Хиллисом Миллером, которые вскоре еще больше радикализуют этот процесс, назвав его собственно «деконструкцией». Пьетро Пуччи, профессор-классик из Корнелльского университета, который был оппонентом Жана-Пьера Вернана на этой конференции, вспоминает, каким шоком было для всех услышать на мероприятии, призванном заложить основы критического структурализма в американском университете, о том, что должен зазвучать совсем иной интерпретативный голос, продолжающий линию уже не Соссюра и Леви-Стросса, а Ницше, Фрейда и Хайдеггера[719].