Ролан Барт. Биография

Нужно понимать, что, хотя Ролан Барт и Раймон Пикар лично включаются в полемику, каждый из них представляет свой лагерь скрепя сердце. Они вынуждены отстаивать более жесткие позиции, чем те, что занимают на самом деле, чтобы представлять две группы, из которых они вышли, и в конечном счете воплощать два противоположных полюса интеллектуального и академического поля, что превращает этот конфликт в образцовый для многих историков и социологов – в частности, для Пьера Бурдьё в Homo academicus[699], – тогда как в действительности раскол между ними был не настолько однозначным. С одной стороны, они оба могут считаться университетскими учеными, даже если Барт принадлежит к более маргинальной институции, чем Пикар. С другой стороны, Пикар далеко не образец замшелой позитивистской критики, целиком посвятившей себя научным исследованиям. В 1947 году он опубликовал в издательстве Gallimard роман («Престиж»). В «Карьере Жана Расина», книге, написанной на основе диссертации, он применяет к Расину критический метод, многое позаимствовавший из социологии, а в его предисловии к изданию Расина в серии «Плеяда» даже есть нападки на университетскую критику, которая связывает каждую строчку произведения с жизнью человека. То есть это не биографическая критика в том смысле, в котором ее понимает и разоблачает Барт. Это и не совсем спор классиков и современников, даже если есть искушение задним числом прочитать ситуацию именно так, учитывая, в какой кризис ввергнет Сорбонну май 1968 года, и увидеть в этой интеллектуальной битве некоторые предзнаменования этого события. Свести текст Пикара «Новая критика или новый обман», вышедший в сентябре 1965 года в Pauvert, в серии «Свобода», которую ведет Жан-Фрасуа Ревель, к простому памфлету (в котором слышится отголосок термина «пасквиль», систематически используемого Бартом) – часть стратегии, направленной на ужесточение оппозиций. Кое-какая критика в адрес Барта вполне справедлива, в особенности та, что направлена на силу его утверждений. «Один из самых раздражающих аспектов этой книги, – пишет Пикар, – то, что ее автор чувствует себя в полной интеллектуальной безопасности: он решает, рубит сплеча, невозмутимо утверждает. Самая тайна не является для него тайной»[700]. Верно, что Барт порой склонен увлекаться броскими формулировками и обобщениями («все персонажи», например). Но, как мы уже говорили, он не использует одно только утверждение. Оно всегда сопровождается у него легким сдвигом или повторением, призванными добавить нюанс или даже противоречие, чего не видит Пикар. Другие критические замечания, наоборот, являются образчиками филологической косности, в частности те, что касаются значения глагола respire – «дышать», и становятся самой настоящей театральной сценой, на которой разыгрывается противостояние «старой» и «новой» критики. Пикар упрекает Барта в том, что тот понимает этот глагол в физиологическом смысле, тогда как в XVII веке он чаще всего означал «вздохнуть, расслабиться после испытания». На совет почитать словари Барт напоминает, что это первое значение существовало и в классическую эпоху, и подчеркивает, что красота языка Расина в том, что, проходя через эпохи, он приобретает новые смыслы и наполняется новой мыслью. На первых страницах «Критики и истины» Барт призывает на подмогу Пруста, чтобы показать весь идиотизм этого обвинения:

В данном, как и в ряде других случаев… я попрошу ответить за меня Пруста и напомню, что он писал Полю Судэ, обвинившему его в грамматических ошибках: «Моя книга, может быть, свидетельствует о полном отсутствии таланта; однако она предполагает, она требует такого уровня культуры, который исключает моральную вероятность совершения столь грубых ошибок, о которых Вы говорите»[701].

Барт любит игру, но очень тяжело переносит конфликты и не понимает ни истинных причин нападок Пикара, ни того, почему они получили такую поддержку в прессе, которая увидела в них долгожданный повод не столько поддержать Университет, сколько продемонстрировать собственный антиинтеллектуализм. Вот так, через порой неожиданные союзы, и складываются лагери. Газеты, некогда превозносившие талант Барта, почти поголовно встают на сторону Пикара (даже Дювиньо и Le Nouvel Observateur) и бросаются разоблачать его «интеллектуальное жульничество», «жаргон» и «словесный бред». Барт не отказывает себе в удовольствии напомнить в «Критике и истине», как Le Monde, Pariscope, L’Orient, La Croix, Carrefour, La Revue parlementaire поздравляли Пикара с «разносом», «метко нанесенным ударом», «зарядом смертоносных стрел». Только Жан-Жак Брошье в Les Temps modernes и Пьер Лепап в Paris-Normandie приняли сторону Барта. Он по-настоящему задет. Особенно его ранило слово «мошенничество», ударившее в самое больное место: он постоянно боится, что его сочтут самозванцем – это еще встретится нам в эпизоде с выборами в Коллеж де Франс. Тогда Барт тоже ищет поддержки в собственном лагере. Он дает несколько интервью, в частности Ги Лекле, который предоставляет ему слово в Le Figaro littéraire в начале октября, а 22 октября участвует вместе с Соллерсом, Валем, Женеттом и Кейролем в редакционном заседании в Seuil, на котором они решают, в какой форме ответить Пикару. В Tel Quel № 24 Соллерс разбирает идеологический характер книги: «Мало сказать об этом дискурсе, что он реакционный. Он, кажется, само воплощение морального порядка»[702]. Чтобы уравновесить статью Дювиньо, Le Nouvel Observateur предоставляет свои страницы Барту для ответа, который публикуется 10 ноября 1965 года под заголовком «Если не ты…».

В нем Барт указывает на гигантские масштабы почти «фельетонной критики», начало которой два года назад положила статья в Monde: «Сегодня перед нами пасквиль, в котором я занимаю 60 %. Завтра это будет книга…»[703] 18 ноября Женетт передает ему текст ответа Пикару, который не будет опубликован, однако подскажет Барту идею написать книгу, где он не будет довольствоваться объяснением со своим противником, но попытается доказать обоснованность своей концепции критики. Он сразу же взялся за работу над тем, что в дальнейшем станет «Критикой и истиной», но в процессе написания носит рабочее название «Как говорить о книге». Барт работает над этой книгой, полный тревоги и с большими трудностями, на протяжении всех рождественских каникул в Юрте, затем весь январь. 3 января он записывает: «Едва не бросил, потом взялся снова. Полностью этим захвачен. Боюсь заканчивать». 8 февраля: «Закончил „КГОК“ [Как говорить о книге], кроме самого начала, которое, видимо, придется править (о глупости)»[704]. Эта работа вышла в марте, едва ли не через полгода после книги Пикара, с надписью на бандероли: «Нужно ли сжигать Барта?» Он догадался, что не следует обращаться к одному только Пикару, но необходимо противопоставить друг другу традиционную критику, цепляющуюся за смутные идеи «правдоподобия» или «хорошего вкуса» и ограничивающую вмешательство других наук в объяснение текста, и новую критику, которая выполняет двойную программу. Во-первых, следует сделать литературу ключевым элементом общей антропологии (имея в виду в качестве смежных дисциплин историю, социологию, лингвистику, психоанализ), в этом случае открытость и сила произведения будут измеряться его способностью участвовать в инновационном развитии науки. Во-вторых, необходимо утвердить независимость критика, которого этот ход сближает с писателем, предлагая иной способ разметки поля литературоведческих исследований, устраняющий разделение разных модусов письма. Таким образом, «Критика и истина» носит не только оборонительный характер: это программный текст, имеющий и коллективное измерение, создаваемое общей работой всей критики, и личное – связанное с поисками собственного места, отмеченного неразделимостью разных видов письма:

Если новая критика и впрямь существует, то реальность этого существования – не в единстве ее методов… но в самом одиночестве критического акта, который – отметая алиби, предоставляемые наукой или социальными институтами, – утверждает себя именно как акт письма во всей его полноте. Если старый истрепанный миф противопоставлял писателя критику «как величавого творца его смиренному служителю, каждый из которых необходим на своем месте» и т. п., то ныне они воссоединяются, разделяя общую нелегкую судьбу перед лицом общего для них объекта – языка[705].

Уже в сборнике «О Расине» проявилось желание соединить личное письмо с критическим, выражение замысла – с выражением субъективности. Как пишет Клод Кост, прочитывающий заглавие книги «О Расине» как «О Барте», «выделяя и сцепляя друг с другом фрагменты мысли, Барт предлагает личное размышление о понятии субъекта, раскрывающее в нем субъективность, которую текст „О Расине“ воплощает в своей несводимой (неподатливой) единичности»[706]. По всей видимости, сам Барт задумал эту книгу именно так, что подтверждается его личными заметками, показывающими, что присутствие темы Любви-Отчуждения связано с его собственным опытом.

«О Расине»: книга об Отношениях с властью (а не о любовных отношениях, описываемых как подчиненные); на самом деле вся часть о Любви-Отчуждении исходит от меня (меня и О[707]); это происхождение (биографическое) столкнулось с Любовью-Страстью не в Расине, а в расиновской Доксе. Более того, эта Любовь-Страсть появилась у меня из моего культурного знания о Расине (а не из чтения и перечитывания Расина, мало читаемого). Я был влюблен именно так, потому что мне был знаком образ этой любви по образу Расина (а не по Расину)[708].

Литература уже не только программа, она – объяснение самой жизни.

После выхода «Критики и истины» Барт получает ряд заверений в дружбе и поддержке, которые помогают немного залечить рану, нанесенную полемикой, и справиться с чувством уязвимости. Бютор пишет ему 17 марта 1966 года: «Когда отвечаешь на нападки, очень трудно не опуститься до уровня своего оппонента; вам превосходно удалось сделать из Пикара лишь повод, показать, что он один микроб из многих, которыми кишит капля парижского бульона. […] Пусть теперь люди пожалеют, что не встали на вашу защиту. Они увидят, какая это была красивая партия, сколько в ней было благородства и ума! Тем хуже для них». В тот же день Луи-Рене Де Форе поздравляет Барта с тем, что он проявил мужественное стремление к истине, противопоставив самой что ни на есть легкомысленной полемике высочайшую серьезность. Жак Лакан пишет ему 12 апреля, «что нужно было ответить и ответить именно так». 19 апреля Леклезио хвалит книгу за тонкость и нюансировку и добавляет, что «сегодня невозможно игнорировать глубину литературы, больше невозможно пребывать в изнеженном и легко удовлетворимом комфорте, когда есть Рембо, Малларме и Лотреамон». 6 мая Жиль Делёз приветствует книгу как образец строгости. 16 мая Старобинский адресует Барту длинное письмо, в котором сообщает, что полностью разделяет его отказ от «критики-кляпа», но выражает обеспокоенность рассуждениями о «пустоте субъекта» во второй части. Субъект, который всегда оказывается в речи вне себя самого, по его ощущению, и есть нейтральное – не объективное, не субъективное, – что сближает Барта с Бланшо[709]. Успокоенный всеми этими свидетельствами солидарности, испытывая облегчение от того, что сумел должным образом ответить, Барт наконец может оставить этот эпизод позади, хотя он и обострил в нем ощущение самозванства.