Ролан Барт. Биография

Глава 1 В начале

Затерявшиеся в коробке с биографическими и административными документами в архиве фонда Ролана Барта в Национальной библиотеке Франции семь рукописных листов, разорванных пополам, а потом грубо склеенных скотчем, – это написанная в часы досуга пробная автобиография или еще живые воспоминания памяти, полной лакун, «фрагментарной памяти», как гласит подзаголовок: согласно гипотезе Анн Эршберг Пьеро, опубликовавшей их в «Лексике автора»[63], они могут быть первой версией «Припоминаний», представленных в книге «Ролан Барт о Ролане Барте»[64]. Впрочем, их можно считать и противоположной, антагонистической формой этих «Припоминаний», единственной попыткой автора написать связный биографический рассказ. Припоминание, определяемое как душераздирающая операция, указывающая на расщепленность субъекта, по сути, предполагает разрыв с континуальностью. Оно изымается из нарратива, некоторым образом монтируется и вытесняется из хронологии жизни.

1915: Говорят, я родился 12 ноября в 9 часов утра в Шербуре, там, где остановился гарнизон моего отца, офицера торгового флота, мобилизованного в звании лейтенанта.

1916: Отец командовал траулером («Монтень»), выполнявшим патрулирование в Северном море; 28 октября [sic] у мыса Гри-Не его судно потопили немцы.

1915 [sic]–1924: моя овдовевшая мать уезжает в Байонну, где живут Барты (дедушка, бабушка и тетя Алис, преподавательница фортепиано). […] Мы с матерью живем в Марраке, довольно-таки деревенском районе Байонны. Каждое воскресенье обедаем у дедушки с бабушкой, а вечером возвращаемся домой на трамвае, ужинаем вдвоем у камина бульоном с гренками. За мной присматривает девушка Мари Латсаг из басков. Я играю с детьми из соседской мелкой буржуазии – Жаном и Линетт Линероль, с Римами, Жульеном Гарансом, Жаком Бризу; мы бродим, ряженые, по окрестностям Маррака. У меня трехколесный велосипед. Бывают красивые летние вечера. В протестантском храме Байонны на Рождество пахнет свечами и мандаринами, мы поем «Моя красивая елочка», на фисгармонии играет сестра моего крестного, Жозефа Ногаре, время от времени он дарит мне мешочек орехов и пятифранковую монету.

Я хожу в детский сад в Марраке, потом в лицей Байонны, совсем близко; сначала учусь в десятом классе у мадам Лафон; она носит костюм, блузку и лисий мех и в качестве поощрения дает конфету, по форме и вкусу напоминающую малину, ее очень любят. В девятом классе учитель – месье Аруэ; у него хриплый, немного пропитой голос, в конце учебного года он иногда водит класс в парк лицея рядом со старинным замком Маррак, где у Наполеона некогда была какая-то встреча с каким-то королем Испании.

Каждый год моя мать ездит на месяц в Париж, и я ее сопровождаю; мы отправляемся вечером в ландо, заказанное в конторе Дарриграна, на байоннский вокзал, сыграв до этого в «Желтого карлика» в ожидании отъезда, прибываем на вокзал Орсэ, под землей. В Париже мы живем в меблированной квартире, но подолгу останавливаемся у пастора Луи Бертрана, на улице Авр в Ламотт-Пике; он очень хороший, говорит торжественно, с прикрытыми глазами, его приход – миссия для бедняков, очень бедный. Перед едой медленно читаем Библию, да так, что рискуем опоздать на поезд, если это день отъезда; Библия накрыта тканью, чайник тоже; есть пансионеры: врач-шведка мадемуазель Бергхоф, которая лечит мигрени массажем висков[65].

«Белый передок» трамвая детства, дом на Аллее, сегодня разрушенный, дедушка, бабушка, тетя Алис изображены на фотографиях в книге «Ролан Барт о Ролане Барте». Еще один писатель, оставшийся сиротой из-за войны, родившийся на два года раньше Барта и выросший на юге, сделал трамвай одной из главных биографем детства. Клод Симон вспоминает о своих поездках в кабине водителя трамвая, везущего пассажиров из города к морю неподалеку. Трамвай перевозит пассажиров и воспоминания. Его существование отсылает одновременно к ритуалу и к сакральному, к движению и к постоянству вещей…

…когда, перебравшись через городскую черту, моторный вагон заходил в город, спускался сначала по длинному склону, ведущему к общественному саду, огибал его ограду, поворачивал налево у памятника павшим и, проехав по бульвару Президента Вильсона, постепенно замедлял ход, следуя вдоль Каштановой аллеи, чтобы остановиться в конце маршрута, почти в центре города, напротив входа в кинотеатр, заслоняемого стеклянной маркизой с завлекательными афишами в крикливых тонах, предлагавшими зрителям гигантские лица растрепанных женщин с запрокинутыми головами и ртами, открытыми в крике ужаса или призыве к поцелую[66].

Это то же самое время, тот же трамвай, та же часть страны, тот самый Юго-Запад, который Барт выбрал местом своего происхождения, «место моего детства и моих подростковых каникул»[67], как он любил говорить. Иногда к трамваю прицепляют открытый вагон, в котором все хотят прокатиться: «Всю дорогу вокруг был простор, знай наслаждайся панорамой, движением, свежим воздухом»[68]. Этого старого трамвая больше нет, но осталось воспоминание об удовольствии, чувственном и пронизанном светом. Он ходил из Байонны в Биарриц и обратно. «Байонна, где жили мои бабушка и дедушка по отцу, – это город, который в моем прошлом играл прустовскую роль – и еще бальзаковскую, потому что именно здесь я слышал во время визитов рассуждения некоторой провинциальной буржуазии, которые с раннего возраста скорее развлекали, чем угнетали меня»[69]. Пруст – для ощущений, позволяющих сохранить связь с детством: для прогулок в обе стороны, плиссировки на юбках и запаха домов, открытия сокровенного, интимного; Бальзак – для обучения социальным кодам, кодам класса: два устремления, вовнутрь и вовне, и в обоих случаях – очевидное внимание к знакам.

Барт происходит из наследственной мелкой буржуазии, с соответствующими правилами и самосознанием, но без капитала, культурного или экономического. «Полагаю, что принадлежу к классу буржуазии»[70]. Однако есть некоторое сомнение. Во времена, когда буржуазию лучше всего характеризует социальный подъем, семья Ролана Барта едва ли показательна. Обнищание семьи с обеих сторон, возможно, и не делает ее деклассированной, но на долгое время ставит в один ряд с людьми скромного достатка, по крайней мере в том, что касается Барта и семьи, которую он позднее образует с матерью и братом.

Одним словом, в моем социальном происхождении есть четверть наследственной буржуазии, четверть старого дворянства и две четверти либеральной буржуазии, все смешано и объединено общим обнищанием: эта буржуазия была или скупа, или бедна, иногда до полного безденежья; в результате чего моей матери, «вдове солдата», и мне, «воспитаннику нации», пришлось учиться ремеслу – переплетному делу, благодаря которому мы с трудом сводили концы с концами в Париже, куда переехали, когда мне было десять лет[71].

Если родня со стороны матери явно располагает бóльшими средствами, она в то же время менее открыта и сострадательна. Безразличие, с которым относятся к матери и сыну, объясняет, почему Барт в рассказе о своих корнях больше внимания уделяет характерным чертам семьи со стороны отца: провинция, Юг Франции, ритуалы и бедность. Когда он говорит об этой семье в текстах или интервью, то всегда подчеркивает разрыв, существовавший между предрассудками, реакционной идеологией этого класса и «порой трагичным экономическим положением»[72]. Он считывает в Юго-Западе этот парадокс истории, который почти не описывается в социологическом анализе.