Ролан Барт. Биография

Структура

Структурализм – это одновременно и ярлык, опирающийся на ряд издательских проектов и на литературную журналистику, и научная программа, у которой форм столько же, сколько представителей. Он, по-видимому, является последним объединяющим «измом» XX века, которому присягали на верность, о котором размышляли или отвергали (постмодернизм позднее чаще отвергали, чем принимали)[606]. Его история писалась не раз, начиная с периода экспансии. Еще до публикации сборника «Что такое структурализм?» под редакцией Франсуа Валя в 1967 году появились «Ключ к структурализму» Жана-Мари Озья и «Понять структурализм» Жана-Батиста Фаже, а в 1968 году книга Жана Пиаже о структурализме вышла в серии «Что я знаю?». Позднее объемный труд Франсуа Досса дал слово самим участникам движения и попытался рассмотреть вместе различные варианты этого явления, тогда как в разных частях этого поля высказывались различные точки зрения: в лингвистике («Структуралистское путешествие» Жана-Клода Мильнера), социологии (Homo Academicus Пьера Бурдьё), истории литературы (исследование рецепции русских формалистов во Франции Фредерика Матонти), психоанализе («Сопротивления психоанализу(а)» Жака Деррида). В рамках этой истории бытует мнение, что Барт последовательно отдалялся от структурализма; в данном случае оно опирается на его собственные слова о повороте, начавшемся в конце 1960-х годов, когда он начал слегка дискредитировать свою работу в этой области и выносить на первый план практики, связанные с проблемами письма. Так, например, он говорит, что «Система моды» – не столько книга в строгом смысле слова, сколько бриколаж, он просто развлекался в ней построением системы. Также он замечает, что больше не чувствует «мотивации» говорить от имени лингвистики. «Как бы то ни было, – добавляет он, – в лингвистике я всегда был только любителем»[607]. Даже если помнить о том, что термин «любитель» имеет у него положительные коннотации, трудно не расслышать здесь пренебрежительные нотки. Анна Боскетти говорит об «обновлении» и об отказе от наукообразия, повторяя слова Франсуа Досса о «развилке» и «разрыве», показывающих, что структуралистская программа переживает спад[608].

Как же обстояли дела на самом деле? Можно ли снабдить тексты Барта неизменными ярлыками и так ли уж четко один период отделяется от другого? Понимая, что интеллектуальная жизнь крайне подвижна, воспользовался ли Барт ее оживлением, характерным для начала движения, чтобы испытать свои творческие силы, или же он по-настоящему верил в плодотворность семиологической программы? И только ли желание отдаться удовольствию от текста и письму заставило его отвернуться от нее, или на то были какие-то причины, обусловленные обстоятельствами? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо сначала понять, каким именно структуралистом был Барт. Структурализм, конечно, не исчерпывается семиологией, но, как и другие ответвления и программы, носившие это название, она основывалась на соссюровской лингвистике, распространением которой в те времена занимался Роман Якобсон. Семиология предполагала возможность создания системы объектов и отношений, так как ее главной предпосылкой было то, что любые гуманитарные дисциплины могут быть не менее научными, чем науки, которые сегодня называются точными, а в те времена считались единственно научными: физика, математика, биология. Барт хочет включить в свою дисциплину как можно больше объектов, прежде всего данных в чувственном восприятии. Но он очень быстро понимает, что, если описание верно и метод может быть прикладным и передаваться, он оказывается не слишком продуктивным в интеллектуальном отношении. Метод не дает возможности глобального понимания вне системы описываемых объектов. Очень скоро этот метод начинает казаться Барту ограниченной наукой, на что указывает его отстраненное и немного ироничное отношение к «Системе моды». Его траектория развития идет от социологии к литературе по причинам, отчасти связанным с обстоятельствами, с заказами, которые он получает – Барт большую часть времени пишет на заказ, – но также поскольку он надеется, что благодаря Женетту, Тодорову, опоре на русских формалистов, которые как раз в этот момент входят в обиход во Франции и с которыми его знакомят Юлия Кристева и Цветан Тодоров, у литературного структурализма большее будущее, чем у социологической семиологии. Однако нужно немного вернуться назад и вспомнить непростые отношения Барта с Клодом Леви-Строссом, поскольку с биографической точки зрения они имеют решающее значение для понимания, по какой траектории двигался Барт вместе с структурализмом и внутри него. Эти отношения – едва ли не первое разочарование на его пути в эти годы.

В 1960 году Барт просит Леви-Стросса о встрече в надежде, что тот согласится стать научным руководителем его диссертации о моде. Некоторое время назад Барт оставил лексикологию Маторе и по совету Греймаса решил продолжить его работу с темой моды, которой тот посвятил диссертацию. Мы видели, что встреча с Мартине не имела продолжения, и Барт обратился к антропологии, решив, что его идеи о мифе могут заинтересовать Леви-Стросса. Он пишет ему в начале 1960 года, и Леви-Стросс, ответивший, что будет счастлив с ним побеседовать, назначает ему встречу у себя 16 января в 18 часов[609]. Это одновременно и разочаровывающая встреча – Леви-Стросс откажется стать его научным руководителем, – и решающая, по меньшей мере по двум причинам: на ней Леви-Стросс посоветовал Барту прочесть «Морфологию волшебной сказки» Владимира Проппа[610] и она направляет в совершенно новое русло его исследования моды. Почему Леви-Стросс отказался руководить диссертацией, доподлинно не известно. В любом случае Франсуа Досс ошибается, когда пишет, что «отказ был вызван тем, что проект охватывал слишком узкую область, потому что с точки зрения Леви-Стросса работа Барта касалась не моды в целом, а лишь ее описаний. Барт же считал, что в этой сфере за пределами описаний нет ничего значимого»[611]. На самом деле произошло обратное: Барт пришел к нему с идеей работы об одежде, и это Леви-Стросс подсказал ему ограничиться дискурсом о моде, что изменило направление исследований Барта и стало важным этапом в формировании его структуралистского метода. Барт много раз возвращался к этому повороту: «Поначалу я подумал разработать серьезную социосемиологию Одежды, всей Одежды (я даже начал кое-какие опросы); затем после замечания Леви-Стросса, сделанного в частном порядке, я решил сделать корпус более однородным и заниматься только описаниями одежды (в журналах мод)»[612]. Как мы видим, Барт сразу же ухватился за замечание Леви-Стросса, начав систематически просматривать журналы Elle и Jardin des modes, и скорее всего отказ Леви-Стросса имел иные причины. У Леви-Стросса были научные разногласия с Бартом касательно двух главных понятий – мифа и структуры. Хотя в их первую встречу напрямую ничего высказано не было, нетрудно предположить, что расширенное понимание мифа у Барта, его социологическое и идеологическое измерение (идеология была для Леви-Стросса только частью общественного факта), популярность «Мифологий» невольно вызвали недоверие у того, кто как раз в этот момент готовил свой большой компендиум «Мифологик», первый том которого выйдет в издательстве Plon в 1964 году. Даже если они сходятся в осуждении медиатизированных рассказов ученых (лекции «Познание мира» для Леви-Стросса, репортажи Paris-Match для Барта), маскирующих работу истории, даже если определение мифа как метаязыка, данное в «Мифе сегодня», перекликается с определением, предложенным в «Структурной антропологии», все же в анализе Барта слишком много места отводится социологическим и стилистическим фактам, значение которых Леви-Стросс в данный момент преуменьшает. Вполне вероятно, что к научной дистанции добавляется и символическое соперничество. Со времен успеха «Печальных тропиков» в 1955 году Леви-Стросс вынашивает планы написать литературное произведение, а не только научные труды. То, что Ролану Барту удается занимать оба этих поля, литературное и научное, кажется ему своего рода угрозой или высокомерием, что подтверждает дальнейшая история их взаимоотношений.

Второе разногласие касается понятия структуры: хотя они оба ссылаются на лингвистический узус, они приписывают ему совершенно разные функции. Если Леви-Стросс «всегда отдает предпочтение в наблюдаемых данных их принадлежности системе, актуальному состоянию этой системы (а не ее генеалогии) и ее внутренней связности»[613], неизменно утверждая приоритет индуктивного метода, то Барта больше интересуют вариации (значение которых в «Системе моды» подчеркивается через понятие шифтера, взятое у Якобсона) и отличие, которое они могут принести с собой: позднее во фрагменте «Ролана Барта о Ролане Барте» под названием «Шифтер как утопия» он будет восхвалять это как «зыбкость отличия». Можно с уверенностью сказать, что их научные проекты, горизонтом которых является структура, различаются. Леви-Стросс работает исходя из множества вариантов одного и того же мифа, с целью ослабить различия, он ищет универсалии, тогда как Барта интересуют знаки и коды, присутствующие в дискурсе. Первый верит в могущество науки, а второй всегда сохраняет в своей работе игровой аспект и внимание к языку, производящему неопределенность и отличие, перевороты и противоречия. Венсан Дебэн хорошо резюмировал это различие в понимании термина «структура»: у Барта она является способом организации означивания, тогда как для Леви-Стросса это совокупность правил, позволяющая переходить от одной данности к другой.

Различие в замысле: разоблачение у Барта, восстановление условий для символического мышления у Леви-Стросса. Различие в методе: демонтаж нагромождения значений у Барта, изучение правил трансформации у Леви-Стросса. Наконец, различие в объекте: изучение конкретного высказывания у первого – «Сарразин», «Голдфингер» или каталог мод; изучение различных вариантов одной и той же истории, оторванных от их языковых оснований, у второго[614].

Кроме того, этот научный проект имеет для Леви-Стросса академические последствия. В течение всей своей карьеры он не стесняется преуменьшать значение чужих влияний (в частности, Мосса и Дюркгейма) и без колебаний ликвидирует своих соперников-современников. У него еще будут конфликты, порой еще более серьезные, с Фуко, с Деррида, в результате которых он полностью зачистит структуралистское поле[615].

С самого начала Леви-Стросс устанавливает с Бартом неравноправные отношения. Он записывает его в модные структуралисты, а не в серьезные ученые. Как он позднее признается Дидье Эрибону: «Я никогда не чувствовал, что он мне близок, и его последующее развитие подтвердило это чувство. Поздний Барт во всем противоречил раннему, который, по моему убеждению, шел против своей природы»[616]. Он не дает воли своим чувствам, потому что Барт полезен для его признания: он посвятил Леви-Строссу две статьи в престижных журналах. Первая, самая важная, «Социология и социологика» вышла в 1962 году в совершенно новом журнале Information sur les sciences sociales и будет перепечатана в сборнике, посвященном Леви-Строссу и вышедшем в серии «Идеи» издательства Gallimard в 1979 году. Барт рассказывает о «Неприрученной мысли» и «Тотемизме сегодня», задаваясь вопросом о возможном приложении структурного анализа к объектам современного общества. Вторая статья – «Гуманитарные науки и творчество Леви-Стросса» – просто вступительное слово к блоку о Леви-Строссе, опубликованному в Annales в конце 1964 года, и в ней утверждается, что его главные работы направлены на то, чтобы изменить конфигурацию всего комплекса гуманитарных наук. Однако первая статья показывает, что, хотя Барт глубоко восхищается Леви-Строссом, даже может в тот момент (это продлится недолго) поставить его на место отца, он не пресмыкается перед ним. Поразительно, как «Социология и социологика» приводит все к противопоставлению двух их объектов и двух их методов (Барт, впрочем, чаще ссылается в ней на моду, чем на примеры из антропологии). Проводя различие между этнографическим и социологическим обществами, он имплицитно обосновывает существование нескольких структурализмов. Более того, он ставит под сомнение универсальность бинарной логики, утверждая, что Леви-Стросс и сам признавал важность нейтрального, в частности в связи с маной как нулевой символической ценностью.