Ролан Барт. Биография

Можно спросить себя (но это всего лишь идея, даже не гипотеза), в сравнении с этнологическими обществами, чья логика, по-видимому, бинарна (даже когда в них практикуется нулевая степень знака), не тяготеют ли социологические общества к развитию более сложных логик (или же попросту менее утвердительных), либо когда все чаще прибегают к терминам, производным от материнской оппозиции, либо когда им хватает силы воображения представить себе серии терминов, то есть, по сути дела, интенсивные парадигмы, в которые язык вводит совершенно относительный разрыв[617].

Это серьезное возражение против проекта, стремящегося к тотализации, и утверждение важности структурной семиологии для понимания современных обществ. Статья Барта, таким образом, не стремится угодить мэтру, и едва ли тот оценил ее по достоинству. Сила Барта, ощутимая со времен «Мифа сегодня», в том, что он снял оппозицию между антропологией и историей и попытался их соединить. У всего есть свое историческое измерение, даже у тела: «Уникальная вещь: человеческое тело, принадлежащее антропологическому времени, разве оно неизменно? Ни в коей мере: морфология подчиняется Истории, так же как географии»[618]. Отсылка к истории, по крайней мере в той же степени, что и наука о знаках, – возможная тактика борьбы против косности любой доксы, в том числе доксы мифа.

Леви-Стросс не имеет ничего против этнографии современности, хотя и находит ее банальной в сравнении со своим обобщающим проектом. В свою очередь, когда ему представляется случай прокомментировать работы литературного структурализма, к которым он очень быстро причисляет и тексты Барта, он говорит, что не питает особого интереса к этим работам, в лучшем случае выявляющим мистификации или бред, даже если это «последовательный бред», раскрывающий «мифологию нашего времени»[619]. В 1966 году он напишет Барту очень суровое личное письмо в связи с выходом «Критики и истины», экземпляр которой тот ему послал. Его интересно процитировать, поскольку оно показывает, в какой мере Леви-Стросс дистанцировался от Барта:

Откровенно говоря, я совершенно не уверен, что полностью с вами согласен. Во-первых, потому, что, защищая «новую критику» в целом, вы покрываете многие вещи, которые, на мой взгляд, этого совершенно не заслуживают. Во-вторых, по причине эклектизма, который выражается в чрезмерной снисходительности к субъективности, аффектации и, не побоюсь этого слова, некоторому мистицизму в отношении к литературе. С моей точки зрения, произведение не является открытым (эта концепция открывает его для философии самого худшего толка – философии метафизического желания, отрицания предмета только ради того, чтобы гипостазировать метафору, и т. д.); произведение – закрыто, и именно эта его закрытость дает возможность его объективного изучения. Иначе говоря, я не отделяю произведение от его интеллигибельности: структурный анализ в том и состоит, чтобы заново обратить интеллигибельность на само произведение. И, чтобы не впадать в герменевтику в духе Рикёра, следует, как мне кажется, более радикально, чем вы это делаете, отличать символические формы, целиком и объективно детерминируемые (только они меня и интересуют), от незначимых содержаний, которые могут им приписывать люди и исторические эпохи[620].

Субъективность, аффектация, мистицизм – это прямолинейная критика, она показывает, что даже работа Леви-Стросса с вариациями учитывает не исторические переменные, а формальные. Такова цена, которую приходится платить за научную объективность. Есть вероятность, что статья Барта «От науки к литературе», опубликованная в следующем году, была своего рода ответом на это личное письмо или на эту критику. Возвращаясь к различию между писателем и пишущим, популяризированному в «Критических эссе», он различает язык как инструмент, подчиненный научной материи, и язык как самое существо литературы: «Наука, разумеется, нуждается в языке, но, в отличие от литературы, она не живет внутри него. Наука преподается, то есть высказывается и излагается, литература же не столько сообщается, сколько совершается (преподают только ее историю)». Далее он призывает к смещению структурализма в сторону литературного письма, что нисколько не противоречит предшествующим соображениям о метаязыке, которые уже предполагали выход за рамки, потому что однажды потребуется создать мифологию мифолога или семиологию семиолога. «Итак, структуралисту придется превратиться в „писателя“ – но вовсе не затем, чтобы чтить или отправлять обряды „изящного стиля“, а дабы заново обратиться к насущным проблемам всякой речевой деятельности, поскольку ее больше не окутывает благостное облако иллюзий реалистического свойства, представляющих язык в виде простого посредника мысли»[621]. Тем самым Барт следует логичным маршрутом признания, что научная объективность в гуманитарных науках имеет свои пределы и что необходима бóльшая вовлеченность в язык и письмо. Речь не столько об отречении от структурализма, сколько о сокращении дистанции между субъектом и объектом.

Нечто подобное в то же время констатирует Жак Деррида, и Леви-Стросс вступает в полемику с Мишелем Фуко о самом определении структурализма. То, что они вот так коснулись пределов объективной науки и дискурса формальной рациональности, делает их провозвестниками в большей степени, чем Леви-Стросса, замкнувшегося в неоспоримой солидности своего метода, сколь бы ни были велики его конкретные результаты. Любопытно, что эта статья Барта вышла в том же году, что и «Система моды», его самая структуралистская книга. Но, как и «Нулевая степень письма» в свое время, «Система моды» относится к «запоздалым книгам», которые он завершил задолго до их публикации. Он работал над ней каждое лето в течение 1959–1963 годов и поставил финальную точку 25 августа 1963 года в Юрте: «Конец „Моды“ (кроме библиографии, которую надо сделать в Париже)»[622]. Франсуа Валь, находивший ее несколько переусложненной, не спешил с публикацией, сначала потому, что она могла озадачить постоянных читателей Барта, а затем потому, что она совпала в издательском плане с публикацией «Критики и истины», незапланированной книги, написанной в пылу полемики с Пикаром. Уже в предисловии Барт признает, что она возникла из приключений, «уже оставшихся в прошлом» с точки зрения как его личного пути, так и развития семиологии. Фактически она опирается на строгую соссюровскую лингвистику, которая с тех пор была дополнена идеями Хомского, Якобсона и Бенвениста. В интервью, которые он дает в газетах и журналах по случаю выхода книги, Барт признает, что обязан Леви-Строссу выбором именно описаний моды. Но для него это еще и повод подчеркнуть, что он работает с письмом (даже если это шаблонное письмо, подчиненное кодам) и что вне языка нет никакого означивания. Он также уточняет в этот момент, что его главный объект – литература и что по этой причине, даже если ему может быть интересно испытать научные методы, наука как таковая не является его целью и он не может завершить свои труды «типично научной концовкой, потому что наука о литературе ни в коем случае и никоим образом не может оставлять за собой последнее слово в отношении литературы»[623]. Он утверждает, что «приближается момент расставания» со структурализмом. Первоначально единые в том, что человек больше не находится в центре структур, исследования начинают расходиться в отношении к письму как таковому. Если и есть поворот, то он, согласно Барту, затрагивает всех представителей структуралистского метода, а не только его собственное творчество.

Отношения Барта и Леви-Стросса так и останутся прохладными. Они благодарят друг друга за присланные книги, но только Барт продолжает выражать восхищение и делать Леви-Стросса важной референтной фигурой. В момент выхода «S/Z» Леви-Стросс посылает ему структурный анализ отношений родства в «Сарразине», как бы продолжающий текст Барта и отдающий дань этой книге, которую он в начале своей работы называет «блестящей». Текст переиздан в сборнике «Галлимар: идеи», посвященном Леви-Строссу, с разрешения их обоих[624]. Однако десять лет спустя в разговоре с Дидье Эрибоном Леви-Стросс уточняет, что речь идет о «тексте, написанном в шутку. „S/Z“ мне не понравился. Барт со своими комментариями слишком походил на профессора Либеллюля из „На манер Расина“ Мюллера и Ребу. Тогда я послал ему эти несколько страниц „моих добавлений“, отчасти с иронией, отчасти чтобы выйти из неудобного положения, взамен комплиментов, на которые я чувствовал себя неспособным. Он воспринял их очень серьезно. Меня попросили разрешения перепечатать этот текст. Почему нет? Я согласился»[625]. Это довольно жестоко.

Чтобы закончить на менее негативной ноте рассказ об этих отношениях, очень похожих на неслучившуюся встречу, скажем, что через неделю после письма о «Сарразине», 5 апреля 1970 года, Леви-Стросс пишет Барту новое письмо, в котором, возвращаясь к «S/Z», чтобы кое-что добавить к предыдущей интерпретации, уделяет особое внимание «Империи знаков», которую только что прочел. Он признается, что очень тронут, потому что «превратившись в возрасте шести лет в фанатичного поклонника японского искусства, когда мне подарили эстамп Хиросигэ, я все свое детство и отрочество разыгрывал из себя коллекционера, так что на какое-то время даже стал почти экспертом; и, возможно, чтобы сохранить Японию как миф, я так никогда и не решился туда поехать. Поэтому мне было очень приятно посетить ее под вашим руководством, когда вы с первых же страниц заявляете о своем намерении относиться к Японии как к мифу»[626]. Упоминание детского воспоминания, столь редкое у Леви-Стросса, показывает, что он способен отдаться во власть фантазма и желания, когда речь заходит об искусстве, и даже может понимать слово «миф» в ином смысле, нежели тот, который сам ему регулярно придает. В 1975 году, когда Барт обходит всех в связи с возможным избранием в Коллеж де Франс, Леви-Стросс, несмотря на сомнения в отношении метода Барта, которые постарается развеять Фуко, заверяет его, что отдаст за него свой голос.

Асимметричные отношения между Бартом и Леви-Строссом – пример того, как структурализм разрывается между желающими сделать из него полноправную науку и теми, для кого он становится территорией методологических экспериментов. Они также показывают, что никогда, даже в ходе самых формальных своих проектов, Барт не постулирует прозрачное и чисто объективное использование языка. Язык не может быть простым инструментом мысли, потому что сам должен постоянно подвергаться осмыслению. Таким образом, роль литературы в том, чтобы оспаривать власть кодов и языков, включая язык и коды самой науки.