Ролан Барт. Биография

Избирательное сродство

Чувство, неоспоримо господствующее в эти годы перехода из подросткового возраста в юношеский, – это дружба, из которой Барт очень быстро сделал настоящее искусство, настолько его любовь и талант к писанию писем, чувство юмора и верность подходят именно для этого вида привязанности и согласия. У него много друзей: Ребероль, конечно, самый близкий друг, но есть еще Бриссо, у которого он проводил каникулы в Совтере в августе 1934 года и в Казало в апреле 1935 года. Есть также Сирил де Брюнхоф, которого он очень любил и с которым состоял в обширной переписке (этими письмами мы не располагаем). С Садией Уалид у него более сложные отношения, Барт обвиняет его в низости, приписывая ее «иудейскому» происхождению, и презирает за «унылый и низкий флирт, или интриги», характерные, как он считает, для молодых людей посредственного ума. Однако именно Барт поддерживает Садию, когда тот думает, что провалил экзамен на бакалавра, кроме того, выводит его в пародийных скетчах, в которых появляются только самые близкие его друзья. Самая преданная дружба с Филиппом ведет к важным изменениям, призванным озарить всю его жизнь. В декабре 1935 года он пишет: «В этом паритете (как сейчас говорят), который связывает нас друг с другом, есть нечто чудесное, крайне редкое в эти времена и в этих местах; это как непреложный залог неразрывной дружбы, вечности, постоянства, который, поверь мне, занимает большое и прекрасное место в моей жизни…» В том же году он разбирает письма от Ребероля и отмечает, что всего получилось 72 страницы одного и того же формата: их дружба выглядит как прекрасный роман, полный перипетий, драм, откровенных признаний, сомнений, скрытых стремлений.

Но страстная юношеская дружба, не приобретая двусмысленного оттенка, оставляет место и для других желаний, выраженных более или менее прямо. Хотя Барт спрашивает своих друзей, что они понимают под «мужской любовью», он требует наряду с этим плотских удовольствий «ранней юности, чистых по определению, цельных и безудержных. Но я говорю это только молодым людям, уподобляющим скромные и тайные наслаждения кинозала капуанской неге, которую я тем не менее не одобряю». Он говорит, что любит Расина за анормальный, почти монструозный характер любви, которую тот выводит в своих пьесах и которая гораздо предпочтительнее модели гетеросексуальной мелкобуржуазной пары, о которой Барт всегда говорил с отвращением. Мы уже упоминали о его увлечении Жаком Жиле, который, по-видимому, был его первой любовью. Летом 1933 года он проводил с ним все время: на пляже или у бабушки в Байонне, играя на фортепиано в четыре руки. Привязанность так сильна, что бросается в глаза тете Алис, и по прошествии лет Барт вспоминает нагоняй, полученный от нее по этому случаю. Когда его товарищ в начале 1934 года от него отдалился, кажется, он очень сильно страдал. И все еще вспоминал его в 1979 году в предисловии к книге Марселя Бофиса о Шумане: «Я и сам начал слушать симфонии Бетховена, начав играть их в четыре руки с любимым товарищем, столь же увлеченным, как и я»[178]. Но неопределенность, свойственная юности с ее множеством возможностей, побуждает его влюбляться и в молодых девушек. Он с энтузиазмом пишет о танцовщице-испанке Терезине, которую видел однажды вечером в казино Биаррица: «По части танца я ставлю ее в один ряд с моими великими богами музыки и поэзии: Бетховеном и Валери». В Бедусе он безрассудно влюбился – страсть продлилась десять дней – в девушку по имени Мима. Вот что он писал Филиппу в понедельник, 13 августа 1935 года:

Дорогой друг, Если я тебе не писал, то это потому, что я влюблен. Безумно влюблен в очаровательную девушку шестнадцати лет, ее зовут Мима. У Мимы смуглая кожа, темные волосы и глаза. Возможно, это потому, что я блондин с голубыми глазами. У нее такой вид, который позволяет говорить о ней, что она «забавная», или «смешная», или «веселая», но который я нахожу прелестным. В ней есть то непонятное очарование, о котором пишет Корнель. Мы еще не так много разговаривали, и не то чтобы мне хотелось говорить больше. Иногда я встречаю ее с семьей у бакалейщика Буске. Два дня потом хожу счастливый. В воскресенье вечером на площади был праздник, и мы с ней танцевали. Она не умеет танцевать, я тоже. И все же это было совершенно восхитительно. Из нас определенно получилась очаровательная пара. Но вижу, что недостаточно описал тебе ее прелесть; и все же я не могу сказать тебе больше; следовало бы – но какое искусство на это способно? – рассказать тебе, в какой именно пропорции сочетаются в ней легкость, гармония, серьезность, ребячливость, голос, слишком детский для той, что уже не дитя, ее удивленный вид и т. д. и т. п. (я не стыжусь романтических клише). […]

Я часто думал о ней, маленькой героине Мюссе 1935 года, которая вошла в мою жизнь – о, так мало и так много – со всем кортежем столь поэтичных вещей: бал, шляпа, несколько банальных слов, сказанных друг другу за игрой в пелоту, и когда она появляется на дороге, полной цветов и солнца… все эти страшно романтические образы – все эти мелкие происшествия, взятые из «Фауста», и другие приключения пробудили во мне волшебство и страдания, присущие любой любви. Зачем я рассказываю все это тебе? Серьезно ли это, или литературно, или иронично? Всего понемногу. Не знаю, не знаю; я отдался этой волне поэзии, красоты и банальности.

В этом коротком сентиментальном романе препятствия являются частью картины. К Миме прилагается претенциозная кузина Анни. Еще у нее есть кузен Жан, «невероятно высокомерный, надменный, но чуть глупее, чем человек у Паскаля», в котором Барт видит отражение всех своих фобий, неприязни и негодования. «Это отвращение вызывает острую физическую потребность дать ему пощечину». Молодой человек оказывается восторженным милитаристом. Во время публичной конференции против фашизма, на которой выступает один преподаватель-коммунист, этот самый Жан прервал оратора выкриками при первых же словах. Барт заканчивает письмо Филиппу словами: «Ты же понимаешь, как грустно влюбиться в кого-то из такой семьи». Через несколько дней все кончено:

23 августа 1935 года.

Старина,

Мима уже забыта: я знал, что это произойдет скоро, и все же говорил тебе о ней, как если бы речь шла о важнейшем событии в моей жизни.

Этот момент – сам по себе идеальный – прошел, как лопается в воздухе мыльный пузырь.

Романтическая способность юности, ее парадоксальная логика вписывает в жизнь формулу «и… и…» скорее чем «ни… ни…»: переписывающиеся друг с другом молодые люди одновременно и школьники, и студенты, и дети, и юноши. Они все еще подвержены переменчивым и эфемерным желаниям, доходящим до чрезмерности. Длятся только осознанно выбранные увлечения: литература и – для Барта – музыка. Однажды в Осе у протестантского пастора Бедуса его пригласили продирижировать двумя хорами, исполнявшими баскские и беарнийские напевы. Держать в руке дирижерскую палочку, управлять ансамблем музыкантов – он переживает это как воплотившуюся в жизнь мечту. Музыка захватывает его, по его собственному выражению, с неистовой силой. Он получает удовольствие от игры. Он начинает заниматься с тетей гармонией и сочиняет свои первые пьесы. Он помогает организовывать концерты в Байонне. К этому периоду относится его любовь к Шуману, которого он никогда не перестанет играть впоследствии. О «Шести этюдах по каприсам Паганини»: «Я играю всю пьесу, но не в темпе», «я умею разбирать, но не умею играть». То же самое он говорит в радиопередаче France Musique: надо научиться играть в своем собственном темпе, оставить место для колебаний и пауз, которые так часто убирают из музыкальной записи на пластинках, которые он из-за этого не любил слушать. Женский мир дома в Байонне предлагает своего рода естественную среду обитания для музыки Шумана: он музыкант, подходящий для «ребенка, у которого нет других связей, кроме как с Матерью»[179]. В его песнях очевидно присутствие Muttersprache, материнского языка. И в Camera lucida Барт упоминает об одной из последних композиций музыканта, который вот-вот погрузится в безумие, говоря об «этой первой „Рассветной песне“, гармонирующей с существом моей мамы и с той скорбью, которую я испытываю по случаю ее утраты»[180] и сравнивая ее с фотографией Зимнего сада. 15 марта 1935 года он писал:

Рядом с музыкой все суета сует. У меня к ней не просто любовь, а нечто гораздо больше: уверенность, вера. Как если бы я был совершенно уверен в существовании мира, совмещенного с нашим, мира, основа которого была бы доступна нашему слуху.

Мысль: неопределенность.

Музыка: истина, определенность, реальность.

Тогда начинает разрабатываться «малая философия музыки», по словам Франсуа Нудльмана, предполагающая «понимание отношения между спонтанностью и рефлексивностью»[181]. Чтобы «обратить» своего друга Филиппа в музыкальную веру, Барт тратит почти столько же энергии, сколько было прозелитизма в его отношении к Жоресу. «Ты знаешь, здесь настоящая музыкальная шкатулка, и я играю и слушаю музыку столько, сколько возможно. Тебе, друг мой, не мешало бы рано или поздно поверить в идеи этой музы Баха, Бетховена и Шумана: поверь мне, она ничуть не хуже музы Верлена и Валери. Я рекомендую тебе еще композиции Анри Дюпарка на стихи Верлена, Бодлера и других, которые тебе наверняка понравятся». Музыка подходит их дружбе. Это и есть избирательное сродство, и Барт будет ему верен. «Я люблю Шумана», – говорит он в радиопередаче. И в ответ на вопрос Клод Мопоме: «Как вы его слушаете?» – заявляет:

Я слушаю его так, как я его люблю, и вы, вероятно, спросите меня: «А как вы его любите?» – ну, на это я не могу ответить, потому что сказал бы, что люблю его той частью меня, которая мне самому незнакома; и я знаю, что всегда любил Шумана, и я очень хорошо понимаю, что всегда, когда кого-то любишь, кажется, что любишь не так, как надо, любишь недостаточно, и, в частности, я думаю о том, что в определенный момент истории прошлого века произошло нечто ужасное и это была расправа над тем, кого я люблю, то есть над Шуманом, устроенная тем, кем я восхищаюсь, то есть Ницше.

В «По ту сторону добра и зла» Ницше действительно нападает на эту шовинистическую, деликатную, милую музыку. Простота и этическое благородство, отвечает на это Барт: его музыка не актуальна, не территориальна, принадлежит любому времени и любой стране. Чтобы можно было любить, должны существовать эти формы ускользания в неизвестное, размыкающие время и пространство.

Так заканчивается, ничем не закончившись, юность, открытая всем возможностям, по сути защищенная и довольно счастливая, несмотря на стесненные обстоятельства и приступы болезни.

«Я хочу посадить несколько семян Pétunia Hibrida».

«Я сейчас перевожу гимн интеллектуальной красоте Шелли».

«В нашем саду много роз; вечером, когда жара спадает, я вооружаюсь секатором и долго хожу по узким тропинкам, срезая увядшие цветы; в саду в послеобеденной тишине и покое мы пьем китайский чай и едим землянику»[182].