Ролан Барт. Биография

Это период оккупации. До ноября 1942 года почти непреодолимая граница между свободной и оккупированной зонами отрезает его от мира, от друзей и семьи. События лишь изредка стучатся в двери санатория, даже несмотря на то, что в Сент-Илере прятали детей, например Иветт Хейлбронн, Марселя Мюллера. Перемещения затруднены. Мишель Сальзедо, младший брат Барта, так и не сможет поехать в Изер. Филипп Ребероль приезжал навестить его в конце декабря 1943 года, но скобка открылась, чтобы потом еще сильнее захлопнуться. Мать сумела дважды приехать к сыну, жила у подножия фуникулера, в Кролле. Она привезла ему мыло, коричневый крем для обуви, бечевку и нотную бумагу. Барт восстанавливает связи в те редкие промежутки времени, когда не изолирован, с января по июль 1943 года, когда он находится на реабилитации на улице Катрфаж, и в июле – в Андае. Он видит, как тяжело приходится его семье, как выматывается мать на многочисленных работах и сколько усилий она прилагает, чтобы они могли выжить. Мишель не так трудолюбив, как брат, и его будущее беспокоит Анриетту. Когда война заканчивается, а Барта переводят в Швейцарию, ездить становится легче, и в сентябре 1945 года мать с братом, наконец, приезжают к нему в Лейзин. Но в целом разлука была вполне ощутимой и болезненной. «Четыре года я провел в мрачных дырах, вдали от тех, кого любил; я хочу немного пожить с мамой»[317]. Редкие короткие встречи оставляют мучительное чувство, «образ надрыва, от которого я поклялся избавиться как можно быстрее»[318]. Этот образ обостряет тревогу о будущем, о своем положении и чувство бесполезности. Хотя в начале 1944 года Барт собирался было заняться медициной – стремление, понятное и нередкое среди молодых людей, охваченных больничной меланхолией, чья жизнь полностью медикализирована, – по его словам, он решил отказаться от этого из-за продолжительности обучения, так как в этом случае его матери пришлось бы жить в нищете, чего он бы себе не простил. Барта особенно беспокоит, что его близкие тревожатся за него, и его состояние здоровья, отражающееся в этой тревоге, заставляет его замкнуться в обезоруживающем солипсизме.

Вначале Барт не собирался защищать диплом, но, сходив на несколько лекций, в 1944 году записался на получение подготовительного диплома по медицине. Социальная жизнь в Сент-Илере также основывалась на обучении, и он использует все ресурсы этого заведения, новаторского в области образования: театр, музыку, библиотеку и киноклуб, концерты, в которых он принимает участие как исполнитель или музыкальный критик. Он регулярно занимается английским «с чудесным Грюнвальдом, превосходным учителем, увлеченным и деликатным. […] За последний месяц я значительно продвинулся вперед, что доставляет некоторое удовольствие»[319]. В марте – июне 1943 года он посещает лекции Андре Франсуа-Понсе (незадолго до его ареста гестапо в августе 1943 года), преподавателя драматического искусства Беатрис Дюссан, богослова и члена Сопротивления отца Анри де Любака, Мориса Дени, философа Жана Лакруа, прочитавшего доклад на тему «дружбы». Что касается развлечений, студенты даже имели право посетить сольный концерт Мориса Шевалье и несколько концертов классической музыки. Музыка продолжает занимать главное место в жизни Барта. В его распоряжении несколько фортепиано для занятий, включая концертное; он ходит на лекции своих друзей Федорова и Фремио о Моцарте: начиная с октября 1943 года он предлагает провести технический семинар по музыке, в основном сосредоточенный на гармонии. Библиотека Сент-Илер-дю-Туве, в которой он также занимается в это время, очень хороша: до войны туда поступали 23 парижские ежедневные газеты, 13 провинциальных газет, 20 французских еженедельников и 47 журналов. В журнале Existences регулярно выходил обзор полученных книг и журналов, что дает возможность поблагодарить издателей, чьи посылки особенно ценны в условиях войны. Барт много читал, что, конечно, не новость, потому что он много читал в свободное время, еще будучи подростком. Изменились процедуры чтения, которые находят продолжение в письме. Он продолжил практику, начатую в путешествиях, но теперь, поскольку не мог передвигаться, стал делать заметки на полях книг, разрабатывая систему пользования карточками, которую будет совершенствовать в течение всей жизни. Первое потрясение в 1942 году – Достоевский, чей мир кажется резонирующим с его собственным. Особенно это касается «Идиота»: в романе в целом и в характере главного героя, похоже, кристаллизовалась вся его суть. Он рекомендует эту книгу всем друзьям, как и «Бараганский чертополох» Панаита Истрати. Затем появился Жид, о «Дневнике» которого он пишет несколько заметок, хотя Барту трудно его ухватить, выразить. «Вскоре после нашего приезда в санаторий, – рассказывает Андре Лепёпль, – Барт оставил свою Библию и погрузился в новую книгу. Он сообщил мне, что речь идет о „Дневнике“ Андре Жида. […] Он посвящал чтению этой книги (совершенно мне неизвестной) все время отдыха, который назывался у нас „процедурами“, и казался таким увлеченным, что я не осмеливался его побеспокоить, чтобы расспросить о предмете его интереса. Во „внелечебное“ время – периоды относительной свободы – он садился за стол в палате, открывал тетрадь для заметок, какими мы пользовались еще в начальной школе, брал обычное школьное перо, обмакивал его в чернильницу Уотерман и принимался исписывать страницу за страницей замечательно ровным почерком, без малейших помарок»[320]. Но его основным чтением, долгим, активным, пристальным, которое продолжалось все годы пребывания в санатории, чтением маниакальным, порой страстным, порой доводящим до отчаяния, был Мишле. Когда Барт окунулся в его творчество, он заговорил о «методе чтения в высшей степени плодотворном»[321], установившемся с начала его болезни и состоявшем в том, чтобы читать, делая заметки.

Георгу Канетти он написал, что питает «больше интереса к методу, регулярности, прогрессу» читаемого, «чем к его содержанию»[322]. Его психологическое состояние измеряется согласно перипетиям этой практики. В 1944 году в период глубокого уныния он, по собственным словам, забросил всю эту систему заметок и дневник. Но через некоторое время пришел в себя и продолжил чтение. В этом выборе есть доля случая, связанная, например, с наличием тех или иных собраний сочинений в учебной библиотеке Сент-Илера, но есть в нем и тяга к чрезмерности, чувственному, даже сладострастному, визионерскому уму. Далекие протестантские корни Мишле, занятия самыми разными дисциплинами, его прерванная карьера, проводимая им связь между литературой и историей, дистанцированность от своего века также становятся причинами сближения. В свою очередь, нозографическое внимание, уделенное автору книги «Народ», сколько бы сам Мишле ни отвергал «медицинский, физиологический фатализм» своего времени, видимо, является следствием условий, в которых происходит знакомство Барта с его творчеством. Несколько раз в письмах Барт рассказывает о патологическом состоянии, в которое погружает его чтение Мишле: «Я изо всех сил стараюсь работать, но перед Мишле я как человек, которого тошнит, а его заставляют есть»[323]. Эпиграф, взятый из письма Мишле Эжену Ноэлю: «Писатели всегда страдают, но не умирают от этого»[324], вступительная часть о мигренях Мишле – это почти автобиографические размышления. Множество жизней, которые оказался способен прожить историк, несмотря на то, что то и дело «умирал», вселяет надежду.

Хотя Барт читал Стейнбека и Хемингуэя, еще одна книга, прочитанная в 1944 году и сыгравшая важную роль в дальнейшем, – это «Посторонний» Камю. Это чтение также породило статью «Размышления о стиле „Постороннего“», в которой Барт развивает гипотезу «нейтрального стиля», «невыразительного голоса», «нулевой степени». Здесь он обнаруживает не столько увлекательное чтение, сколько собственную способность производить мысль, писать, отталкиваясь от прочитанного. Картотека появляется именно в эти годы, когда его «закрыли» и когда параллельно развивается его собственная практика «закрывания». В январе 1946 года он пишет Роберу Давиду, что собрал уже тысячу карточек о Мишле! Идет формирование практики письма, тесно связанной с чтением. Оно возникло из изобретения – возможно, главного изобретения Барта, – которое состояло в том, чтобы оторвать чтение от книги: чтение отрывается от книги, чтобы изучать мир, его знаки, фразы, образы, мифологии… Оно отрывается от книги, чтобы стать письмом и заново включить в себя мир.