Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Две тысячи верст

Из Одессы пошли в Николаев. Шли семь дней, тратя последние деньги, заработанные в Одессе. В Николаеве Алеша надеялся достать работу, но обманулся в своих ожиданиях. Работы не было. Пошли на Херсон. Пока Алеша кормил своего спутника, тот был очень весел и болтал без умолку. Вышли деньги — и Шакро впал в уныние. Теперь все рассказы его были о том, как он ел на Кавказе.

Оказывалось, что он, позавтракав в двенадцать часов «маленьким барашкэм» с тремя бутылками вина, в два часа мог без особых усилии съедать за обедом три тарелки какой-то «чахохбили» или «чихиртмы», миску пилава, шампур[1] шашлыка, «сколки хочэшь толмы» и еще много разных кавказских яств, и при этом выпивал вина — «сколки хотэл».

Он рассказывал, чмокая, с горящими глазами, оскалив зубы, скрипя ими, звучно втягивая в себя и глотая голодную слюну.

Алеше становилось противно. Он спорил с голодным обжорой, а тот кричал ему:

— Молчи! Ты ничего не панымаишь!

Когда Алеше удавалось кое-что заработать и он делился с товарищем, Шакро бывал очень доволен.

Князь говорил, что и он тоже будет работать и что, заработав денег, они поедут морем до Батума. В Батуме у него много знакомых, и он сразу найдет Алеше место дворника или сторожа. Он хлопал Алешу по плечу и покровительственно говорил, сладко прищелкивая языком:

— Я тэбэ устрою т-такую жизнь! Цце, цце! Вино будэшь пить — сколки хочэшь, баранины — сколки хочэшь! Женишься на грузынкэ, на толстой грузынкэ, цце, цце, цце!.. Она тэбэ будэт лаваш пэчь, дэтэй родить, много дэтэй, цце, цце!

Это «цце, цце!» сначала удивляло Алешу, потом стало раздражать, потом уже доводило до тоскливого бешенства. В России таким звуком подманивают свиней, Шакро выражал им восхищение, сожаление, удовольствие, горе.

Шакро уже сильно потрепал свой модный костюм, и его ботинки лопнули во многих местах. Трость и шляпу путники продали в Херсоне. Вместо шляпы Шакро купил себе старую фуражку железнодорожного чиновника.

Когда он в первый раз надел ее на голову, — надел сильно набекрень, — то серьезно спросил Алешу:

— Идэт на мэна? Красыво?

Снова вышли все деньги, и заработать было негде. Нужно было идти в Феодосию, там в то время начинались работы по устройству гавани. Но до Феодосии было дьявольски далеко.

Алеша мечтал о южном береге Крыма, князь что-то напевал сквозь зубы и был хмур.

Но вот путники прошли Перекоп, Симферополь и направились к Ялте. Алеша шел в немом восхищении перед красотой этого куска земли, ласкаемого морем. Князь вздыхал, горевал и, бросая вокруг себя печальные взгляды, пытался набивать свой пустой желудок какими-то странными ягодами. Знакомство с их питательными свойствами не всегда сходило ему с рук благополучно, и часто он свирепо говорил Алеше:

— Если мэна вывэрнэт наизнанку, как пойду далшэ? А? Скажи — как?

Возможности что-либо заработать не представлялось, и путники, не имея ни гроша на хлеб, питались фруктами и надеждами на будущее.

А Шакро начинал уже упрекать Алешу в лени и в — «роторазэвайствэ», как он выражался. Он вообще становился тяжел, но больше всего угнетал Алешу рассказами о своем баснословном аппетите.

Как-то раз, около Ялты, Алеша нанялся вычистить фруктовый сад от срезанных сучьев, взял вперед за день плату и на всю полтину купил хлеба и мяса. Когда он принес купленное, его позвал садовник, и Алеша ушел, сдав покупки эти Шакро, который отказался от работы под предлогом головной боли.

Возвратившись через час, Алеша убедился, что Шакро, говоря о своем аппетите, говорил правду: от купленного не осталось ни крошки. Это был не товарищеский поступок, но Алеша смолчал, и напрасно, как оказалось впоследствии. Шакро, заметив молчание товарища, воспользовался им по-своему. С этого дня началось нечто удивительно нелепое. Один работал, а другой, под разными предлогами отказываясь от работы, ел, спал и понукал того, кто работал.

Алеше было смешно и грустно смотреть на этого здорового парня. Когда он, усталый, возвращался, кончив работу, Шакро, дожидавшийся где-нибудь в тенистом уголке, жадно щупал его глазами. Но еще грустнее и обиднее было видеть, что тот смеется над ним за то, что он работает.

Шакро выучился просить Христа ради. Когда он начал сбирать милостыню, то сперва стеснялся Алеши. Но потом, когда им случалось подходить к татарской деревушке, Шакро начинал на его глазах подготовляться к сбору. Для этого он опирался на палку и волочил ногу по земле, как будто она у него болела. Он знал, что скупые татары не подадут здоровому парню. Алеша спорил с ним, доказывая ему постыдность такого занятия.

— Я нэ умею работать! — кратко возражал Шакро.

Ему подавали скудно. Алеша в то время начинал прихварывать. Путь становился труднее день ото дня, а Шакро все несносней. Он теперь уж настоятельно требовал, чтобы Алеша его кормил.

— Ты мэна вэдешь? Вэди! Развэ можна так далэко мнэ идти пэшком. Я нэ привык. Я умэрэть могу от этого! Что ты мэна мучаишь, убиваишь? Эсли я вумру, как будыт всэ? Мать будыт плакать, отэц будыт плакать, товарищи будут плакать! Сколки это слез?

Иногда они расходились дня на два, на три в разные стороны; Алеша снабжал товарища хлебом и деньгами, если они были, и уславливался, где встретиться.

Когда они сходились, то Шакро, проводивший Алешу подозрительно и с грустной злобой, встречал радостно, торжествующе и всегда, смеясь, говорил:

— Я думал, ты убэжал адын, бросил мэна! Ха, ха, ха!..

Однако после каждого возвращения к нему Алеша все больше и ниже падал в его мнении, и Шакро не умел скрывать этого.

Дела путников шли нехорошо. Алеша еле находил возможность заработать рубль-полтора в неделю, и, разумеется, этого было слишком мало двоим. Сборы Шакро не делали экономии в пище. Его желудок был маленькою пропастью, поглощавшей все без разбора, — виноград, дыни, соленую рыбу, хлеб, сушеные фрукты, — и от времени пропасть эта как бы все увеличивалась в объеме и все больше требовала жертв.

Шакро стал торопить Алешу уходить из Крыма, резонно заявляя, что уже осень, а путь еще далек…

Алеша согласился с ним. К тому же он успел посмотреть эту часть Крыма, и они пошли на Феодосию в чаянии хорошо там заработать. Пошли берегом, хотя это был длиннейший путь: Алеше хотелось надышаться морем.

Феодосия обманула ожидания путников. Там было около четырехсот человек, чаявших, как и они, работы и тоже вынужденных праздно околачиваться у строившегося мола.

Работали турки, греки, грузины, смоленцы, полтавцы. В России был голодный год, и бедняки партиями тянулись на юг. Всюду — и в городе, и вокруг него — бродили группами серые, удрученные фигуры голодающих, и рыскали волчьей рысью азовские и таврические босяки.

На Керчь пошли уже не берегом, а степью, в видах сокращения пути, в котомке у путников была всего только одна ячменная лепешка фунта в три, купленная у татарина на последний пятак. Попытки Шакро просить хлеба по деревням не приводили ни к чему, везде кратко отвечали: «Много вас!..»

Это была великая истина: действительно, до ужаса много было людей, искавших куска хлеба в этот тяжелый год.

Шакро терпеть не мог «голодающих» — конкурентов ему в сборе милостыни. Еще издали видя их, он говорил:

— Опэт идут! Фу, фу, фу! Чэго ходят? Чэго едут? Развэ Россыя тэсна? Нэ паиымаю! Очэн глупый народ в Россыи!

И когда Алеша объяснял ему, что ходить по Крыму глупый русский народ заставляет неурожай, он, недоверчиво качая головой, возражал:

— Нэ панымаю! Какы можна!.. У нас в Грузии нэ бываит таких глупостэй!

Пришли в Керчь поздно вечером и принуждены были ночевать под мостками пароходной пристани. Спрятаться не мешало: из Керчи незадолго до того был вывезен лишний народ — босяки. Паши путники побаивались, что попадут в полицию; а так как Шакро путешествовал с чужим паспортом, то это могло повести к серьезным осложнениям.

Волны прилива всю ночь щедро осыпали их брызгами, на рассвете они вылезли из-под мостков мокрые и иззябшие.

Целый день ходили по берегу, и все, что удалось заработать, — это гривенник, полученный Алешею от какой-то попадьи, которой он отнес мешок дынь с базара.

Нужно было переправиться через пролив в Тамань. Ни один лодочник не соглашался взять их гребцами на тот берег, как Алеша ни просил об этом. Все были восстановлены против босяков. А наших путников не без основания причисляли к той же категории.