Завораш

ПЫЛЬНЫЕ СТЁКЛА, ЖЁЛТЫЕ БАЛКОНЧИКИ

Красочнее всего говорила дорога. Она была мощёной, а по обеим сторонам стояли длинные тощие деревца. В округе не росло других деревьев, поэтому даже чахлые представители семейства хвойных выделялись на общем фоне.

Подумать только, в детстве они казались ему чем-то великолепным. Деревья посреди этой пустоши! Наверняка уход за ними обходился в целое состояние. При этом сами деревья не выполняли никакой функции: не давали тени в месте для отдыха, не приносили плодов. Единственным их предназначением было обозначать дорогу к поместью номарха. А ещё, возможно, скрывать кое-что от любопытных глаз. Любой идущий по этой дороге мгновенно попадал в поле зрения охраны поместья, поэтому Спитамен выбрал окружной путь. Его он тоже не забыл.

Пробираясь в тени деревьев, Спитамен думал, что потерял. На самом деле не так много: просто одну жизнь променял на другую. И ни в одной из них не был по-настоящему свободен. В первой жизни он целиком зависим от отца; в другой — уличной, зависел от белой смолы. Теперь не было ни того, ни другого, и Спитамен чувствовал растерянность. Раз за разом его рука возвращалась в карман, поглаживая шар, который как будто пульсировал от этих прикосновений.

Ступив под тень деревьев, он как мог, взлохматил бороду и волосы — хотя и без этих предосторожностей его вряд ли узнали бы. Для всех Спитамен был давно мёртв, и никто не стал бы пытаться разглядеть в этом оборванном, грязном, заросшем бородой человеке сына номарха. Наследника, поправил себя Спитамен. Фактически владельца всего этого: деревьев, дороги и дома, к которому она вела.

Интересно, что сказал бы отец, вернись он прямо сейчас? Наверняка всё зависело бы от степени раскаяния самого Спитамена. Вот он: блудный сын, которого судьба вернула к родительскому порогу. Это идеально подошло бы отцу. Особенно, если явится не бунтарь, а сломленный, потерпевший поражение человек. Как будто это могло доказать правильность всего того, что сделал номарх. Номарх, повторил про себя Спитамен. Не отец.

Пробираясь в тени чахлых деревьев, он думал о том, как мог бы подойти к поместью, но не в качестве просителя, а в качестве победителя. Вот он — несломленный и гордый. Жажды кека больше нет. Как нет и прежнего Спитамена. Однако он знал, что не сделает этого. Не только потому, что стражники набросятся прежде, чем он успеет постучать в ворота, но и потому, что внезапно ощутил безразличие.

Возможно, именно затем он сюда и явился — выяснить, что будет чувствовать, увидев дом, дорогу, деревья.

Ничего. Он не чувствовал ничего.

Порой, перебирая воспоминания словно скупец — мелкие монеты, он ловил себя на мысли, что по-настоящему хороших из них мало. Едва ли больше, чем тех же самых монет, когда-либо бывавших в его (ныне исчезнувшей) тарелке. На самом деле Спитамен пытался вспомнить то-то хорошее, а иногда и сознательно воображал яркие, красочные сцены, будучи уверенным, что все мы — жертвы собственного рассудка, который не в состоянии хранить только плохое.

Впереди показались стены поместья. Ворота были заперты. За годы их как минимум один раз перекрашивали. Спитамен запомнил их серыми; сейчас обе створки щеголяли цветом болотной зелени, где сквозь пятна осыпавшейся краски проглядывали островки бордового. Стены в отличие от ворот, не изменились. За ними раскинулось поместье — огромный дом на четыре с лишним десятка комнат, обрамлённый по сторонам башенками, которые только выглядели как простая прихоть архитектора. В центре знания крыша была увенчана громадным шпилем, на котором развевалось знамя: личный герб номарха. Спитамен вспоминал, как в детстве часто смотрел на гордо реющий символ и представлял себе, как однажды сменит отца. Разумеется, этого не произошло.

С такого расстояния поместье выглядело покинутым. Но Спитамен знал, что это не так. Некоторое время он наблюдал за ним из укрытия. Вот промелькнула чья-то тень (может быть птицы?), на вершине одной из башенок. В другой раз в одном из окон на верхних этажах как будто возникло и так же быстро исчезло чьё-то лицо. Прислуга? Или кто-то из домочадцев? Мать? Отец?

Внезапно ворота распахнулись. Впереди бежал один из стражников — в его задачу входило тянуть тяжёлые створки с обратной стороны — ворота получалось открыть быстрее. Так могли прислуживать только номарху и только тогда, когда тот очень спешил.

И в самом деле почти в ту же секунду, не дожидаясь, пока ворота распахнуться до конца, из них вырвалась повозка, запряжённая сразу полудюжиной скакунов. Такая могла передвигаться очень быстро. За этой повозкой поспевала другая, попроще, а завершала шествие небольшая крытая двуколка — в такой ездила отцовская охрана. Все три повозки были крытыми, кроме того окна в них оказались тщательно занавешены. Именно поэтому, когда повозки одна за другой пронеслись рядом, обдав Спитамена поднятой на дороге пылью, он не смог рассмотреть ничего, кроме мелькнувшего на дверях герба номарха. Зато увидел сквозь распахнутые ворота нечто иное.

В тот миг, когда последняя повозка покидала территорию поместья, Спитамен заметил крохотную фигурку, стоящую посреди двора. Он мгновенно узнал её. Всего лишь на короткий миг, прежде чем в воздух поднялись клубы пыли, от которых не спасали ни утрамбованная земля, ни деревья, прежде чем закрылись ворота — он увидел мать. Женщина стояла, опустив руки вдоль тела и смотрела вслед удаляющимся повозкам… как будто с грустью.

Ворота стали закрываться. Стражник толкал их, налегая всем весом. И как раз перед тем, как закрывшиеся створки окончательно скрыли от Спитамена двор поместья, он успел заметить, как мать подняла руки к лицу, как будто сдерживая рвущиеся наружу рыдания.

Вереница из повозок давно исчезла за поворотом, а ворота захлопнулись, словно одновременно затворились двери двух миров — прошлого и будущего.

Или же — только прошлого? Спитамен не заметил, как рука вновь скользнула в карман, ощупывая, поглаживая шар. На краткий миг ему показалось, будто необычный предмет откликается — теплом и едва ощутимым биением, как если бы был живым сердцем. Как может нечто являться одновременно механическим и живым?

Некоторое время он шёл вдоль деревьев, вслед за умчавшимися повозками, возвращаясь на прежнюю дорогу. А затем, оставив поместье далеко за спиной, не оглядываясь побрёл вдоль главной дороги, ведущей прочь от Завораша, от поместья номарха, от матери, которая наверняка так и осталась стоять во дворе и главное — от собственного прошлого. К будущему, которое вот-вот, казалось, готово было вновь отворить свои двери.