Завораш

КАЖДОДНЕВНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ

Кофе был таким горячим, что его горечь почти не ощущалась; лишь после долгого глотка постепенно приходило жжение. Жидкий огонь омыл язык и медленно влился в желудок. Ощущение было таким, словно внутри свернулась кольцами ядовитая змея.

Анабас прикрыл глаза от удовольствия. Момент стоил того, чтобы запечатлеть его в памяти. Хотя… если подумать, сколько таких воспоминаний там уже хранилось? Наверняка, не один десяток, начиная с того момента, когда Анабас впервые переступил порог кофейни. Теперь он делал это раз в неделю. Здесь вместе с тугим кошельком он получал чашку сдобренного перцем кофе — лучшего в городе.

Шестьдесят шесть, шестьдесят семь…

Анабас слушал, как монеты с металлическим звоном опускаются на прилавок. Всего семьдесят серебряных драхм — необходимая плата за «защиту». По крайней мере, хозяин может быть спокоен, что кофейню не сожгут, а самого его не изобьют неизвестные, оставив умирать на улице.

Шестьдесят восемь, шестьдесят девять…

Анабас втянул в себя очередной крохотный глоток.

Бум!

Счёт, а вместе с ним и мысли Анабаса прервал внезапный удар о столешницу. Будь у него выдержки меньше, а кофе в чашке — больше, изрядная часть напитка оказалась бы сейчас стекающей по кожаному нагруднику. Наверняка, так и было задумано тем, кто этот хлопок издал.

Анабасу не было нужды открывать глаза, чтобы понять, чьих это рук дело. Чёртов «красотуля» и «белокурая девчонка», как порой называли его за спиной другие стражи. Господин Сур.

Впрочем, оба работали вместе уже больше года, и Анабас с уверенностью мог сказать, что, несмотря на хрупкую внешность, изящные черты лица и взбалмошный характер, неженкой его напарник не был.

Эти двое являли собой полную противоположность друг другу: коренастый и широкоплечий Анабас и тощий как жердь Сур; один большую часть времени молчит, погруженный в раздумья, другой никак не может наговориться; первый одевается просто — в обычную солдатскую униформу, включающую кожаный нагрудник и наручи из того же материала, другой предпочитает шёлк, парчу и золото там, где дело касается пряжек, пуговиц и люверсов[4]. Если какое-то качество было у одного, то у другого оно непременно отсутствовало.

Анабас открыл глаза, кивком поприветствовал Сура, затем сделал последний глоток и задумчиво покатал кофе на языке.

— Эй, торгаш, — сказал Сур, — Налей-ка мне пива.

За этим последовал новый удар по столешнице. Стопки монет, которые каким-то чудом не обрушились при первом ударе, пошатнулись, а затем рассыпались по прилавку серебряным водопадом.

— А, — махнул рукой Сур, — я и забыл, что здесь не наливают. Тем легче будет стереть эту дыру с лица земли. Несмотря на то, что моему партнёру нравится твоё пойло.

При слове «партнёр» Анабас поморщился. Он не мог сказать, что его раздражало больше. То, что своим появлением его напарник нарушил один из редких моментов, когда ему удавалось побыть наедине со своими мыслями, или то, как он назвал напиток. Пойло. То есть питье для скота. Можно подумать, что раз он употребляет подобные помои, то и сам недалеко ушёл от животного.

— Сколько здесь монет? — не унимался Сур, — Что-то маловато. Когда я вошёл, ты остановился на м…м… Пятидесяти?

— Господин… — голос лавочника звучал так, словно на шею ему накинули удавку, которую тут же и затянули.

— Что? Хочешь сказать, что я вру?

— Господин, я вовсе не утверждаю…

Одним движением Анабас сгрёб монеты со стола.

— Здесь всё. Увидимся на следующей неделе, старик.

И, подхватив со спинки стула кожаную перевязь с пистолем, направился к выходу.

***

— Посмотреть на тебя, так и не скажешь, что перед тобой человек, недавно положивший в карман сумму недельного заработка. Кстати, там и моя половина, помнишь?

Сур терпеливо дожидался, пока напарник отсчитает причитающуюся ему часть денег.

— Мог бы и подыграть, знаешь? Несколько лишних монет не помешают.

В ответ Анабас лишь пожал плечами. Он смотрел перед собой, на воду канала, напоминающую цветом свежесваренный кофе, и ощущал, как змей в желудке начинает ворочаться.

День только начинался. Солнце вставало над крышами домов, превращая город в поле боя, где свет противостоит тени, а солнечное тепло понемногу вытесняет ночную прохладу.

Что произошло в городе, пока все спали?

Крепко ухватившись за поручни, Анабас втянул полную грудь воздуха и медленно выдохнул.

Напарник хлопнул его по необъятной спине:

— Ещё один великолепный день в славной городской страже, так?

Что не удивительно, настроения это ему не прибавило.

***

Они свернули в сторону храмового квартала.

Монеты приятно оттягивали карман, Сур насвистывал весёлый мотивчик, но настроение к Анабасу так и не вернулась.

Словно плюнули в утренний кофе, размышлял он.

И дело вовсе не в том, что кофе был дрянным. Нет. Он был великолепным. И именно это его беспокоило. Почему — он и сам не мог сказать.

По пути им встретилось несколько служителей Всевоплощённого, шедших на встречу с опущенными головами. Монахи прошли, даже не взглянув в их сторону.

Интересно, какой жизнью они жили? Одевались во всё чёрное, отходили ко сну с закатом солнца, а просыпались на рассвете, питались выращенными на собственном огороде овощами. Внезапно тучный стражник вспомнил, как мать хотела его самого отдать в обучение монахам, а он не стал слушать, бросил всё и ушёл в городскую стражу.

Сур закончил насвистывать и сказал:

— Кажется, всё искусство — это попытка человека сказать Богу, что он Его достоин.

Анабас не был удивлён. Он уже привык, что время от времени у напарника случались внезапные «озарения», и не испытывал с этим никаких проблем, за исключением тех случаев, когда подобные восклицания нарушали ход его собственных мыслей.

— О чем ты? — спросил он, все ещё недоумевая, почему напарнику вдруг захотелось поговорить о боге. Господин Сур, рассуждающий о религии… Это было так же абсурдно, как и…

Однако Анабас не успел придумать должной метафоры. Мало что в мире могло быть настолько несовместимым как его напарник и теологический диспут.

— Всё это, — Сур сделал жест рукой, — Всё это дело рук человека. Посмотри на храмы — некоторые из них величиной с гору. Так человек пытается стать чем-то большим, чем просто дикарём, копошащимся в земле.

— Разве? Тогда это тщеславие.

— Обычно — да. Но не в этом случае.

— Тогда что же это?

— Бог создал гору из грязи и камней, так? А человек использует камни и грязь для строительства чего-то несравнимо более значительного.

— То есть улучшает божественное творение?

— Именно.

— Значит, это гордыня. Человек пытается превзойти Всевоплощённого.

— Превзойти, усовершенствовать, улучшить — какая разница?

— То есть мир, созданный богом — что? — несовершенен?

— Выходит так.

— И человек, как ты утверждаешь, улучшает божье творение, пытаясь стать достойным бога…

— Именно.

— Ты сумасшедший, раз веришь в такое.

— Почему ещё?

— Да потому что любой мастер, увидев, как ученик пытается превзойти его — тут же пришибёт наглеца. Не веришь? Спроси у них!

В этот момент они покинули тень собора и оказались в самом начале ремесленной улицы.

Здесь Сур купил у торговца сладостями пирожное и принялся жевать, очевидно, раздосадованный тем, что его теологические выкладки не нашли в сердце напарника должного отклика.

Улица Ремесленников была извилистой и напоминала русло давно высохшей реки. Если оглянуться и посмотреть вверх, открывался впечатляющий вид на храм за их спинами. Впереди виднелись не менее роскошные здания: городские дворцы и мавзолеи в окружении садов и искусственных прудов.

Сур доел пирожное и шумно облизал пальцы. Анабас поморщился.

— Куда мы все-таки направляемся?

— Здесь недалеко. Один подмастерье в мастерской у литейщика. Утверждает, будто что-то видел.

— А он действительно видел?

— Не знаю. Может быть. Какая разница?

Анабас злился потому, что их нынешнее задание было настоящей головной болью. И дело вовсе не в том, что все происходящее было странным и жутким. Скорее в том, что впервые за множество лет, проведённых в страже, Анабас столкнулся с чем-то таким, что заставляло его поволноваться.

Убийства, ограбления и кражи случались в Завораше каждый день — и по нескольку раз. Однако большинство этих преступлений были чем-то легко объяснимым. То, что Анабас видел в трёх случаях их семи, было способно надолго лишить аппетита.

Хотя Анабас с Суром и числились городскими стражами и даже получали жалование, оба подчинялись непосредственно начальнику тайной полиции. И если в обязанности обычного стража входила охрана порядка вроде патрулирования улиц в поздний час или сопровождение знатного вельможи через весь город к его резиденции, то обязанностью напарников было передвигаться по городу, слушать и вникать. Оба справлялись с работой, и в общем-то, прослыли надёжными малыми.

Ага, подумал Анабас, надёжными настолько, что, когда в городе стали происходить убийства, начальник решил поручить поиски убийцы именно им. Там, где оказалась бессильна городская стража, должны были справиться двое шпионов из тайной службы. Таково было распоряжение самого принципала, который не интересовался расследованием убийств до того момента, пока на задворках борделя не нашли сына некоего герцога. Как и шесть остальных жертв, тот был выпотрошен от пупа до кадыка, вдобавок убийца срезал с его шеи и рёбер внушительные куски кожи.

Время от времени Анабас прокручивал в голове все, что ему было известно, изредка добавляя новые подробности и отметая то, что казалось ему глупым, неправдоподобным, чересчур гротескным.

Хотя что в Завораше могло быть слишком гротескным?

Вот что было известно горожанам: кто-то убивает людей. В основном по ночам, но одно или два убийства произошли днём или ранним утром. Всего таких убийств семь. Как обычно, не обходилось без подробностей, но все оказались полностью выдуманными — от орудия убийства (утверждали будто бы убийца орудует то ли длинным мечом, то ли вообще зекамской шпагой), до способа убийства и личности самого убийцы.

Поговаривали, будто убивает моряк, который каждый раз сходит в другом порту, но вынужден через какое-то время возвращаться. Или это мог быть шиван. К шиванам, материк которых превратился в нечто, похожее на только что вынутый из печки пирог, где под тонкой коркой выжженной поверхности бушуют вихри огня, относились настороженно. Многие из них, даже прожив в Завораше всю жизнь, оставались чужаками. Глупо, конечно, и все же мало кто понимал, но на самом деле истории об убийцах-шиванах (шиванах, похищающий детей, разрушающих кладбища в ночь полнолуния либо отравляющих колодцы и поилки для скота — варианты существовали самые разные), были куда вреднее обычных страшилок, циркулирующих по городским улицам.

В дома простых шиван врывались, хозяев избивали, добро отбирали, а то, что невозможно унести с собой, безжалостно уничтожали. Лавку, принадлежавшую шивану могли разорить и даже сжечь, а самого хозяина убить либо бросить в тюрьму (что почти всегда было равносильно одно другому).