Завораш

ГРЕХИ ПРАВЕДНИКОВ, ДОБРОДЕТЕЛИ ЧУДОВИЩ

Внутри экипажа Энсадум смог хотя бы согреться. Внезапно он понял, насколько холодно было в доме. Казалось, особняк вообще не отапливался, впитав весь холод снаружи. Сейчас же в его тело постепенно возвращалась чувствительность, а вместе с ней — и чувство голода. Внезапно Энсадум понял, что не ел со вчерашнего вечера. Кроме того, вернулась усталость. Некоторое время он пытался читать, но единственная книга, которой нашлось место в его и без того заполненном саквояже, была справочником по медицине, и он захлопнул её на третьей странице. Спустя некоторое время он незаметно для себя погрузился в дрёму, и в этом сне ему пригрезились странные заброшенные здания, населённые мертвецами.

Он проснулся от сильного толчка. Сначала его бросило вперёд и он едва не врезался в стоящую напротив скамью, а затем та же сила отшвырнула его обратно, и он приложился затылком о стенку экипажа. Раздался глухой удар, затем повозку резко накренило в сторону. Его саквояж полетел на пол, а следом — и он сам. Ржали лошади. Возница бранился. Сообразить Энсадум не успел. Пол внезапно оказался вверху, а потолок внизу. Он лежал, прижатый к его тряпичной обивке саквояжем.

Снаружи доносились голоса, однако единственный звук, который практик слышал отчётливо — был стук капель где-то совсем рядом. В воздухе стоял запах химических реактивов. Значит, досталось не только ему, но и саквояжу. Оставалось надеяться, что склянки не сильно пострадали.

Голоса стали громче. Затем кто-то повернул дверную ручку и рывком распахнул дверь. Энсадум наблюдал, как она открывается над его головой, словно люк.

Сначала он увидел огромную луну — её шар напоминал очертания ухмыляющегося черепа — оказалось, уже наступил вечер! А затем в поле его зрения возникла другая похожая округлость: чья-то голова.

Мгновение его без всякого любопытства буравила пара любопытных глаз, а затем голова повернулась, видимо обращаясь к тому, кто ожидал результатов инспекции:

— Он здесь!

Да уж, подумал Энсадум, куда ему ещё деться?

К нему потянулись чьи-то руки и вытащили из повозки. Кто-то сунул в лицо горящий факел, словно желал удостовериться, что перед ним именно тот, кто нужно. Сквозь пелену тумана Энсадум разглядел незнакомые лица, ощутил запах собственных подпалённых волос. Тот же человек, что вытащил его наружу, взялся за ручку саквояжа.

Энсадум сделал слабую попытку воспротивиться этому, но его руку грубо оттолкнули. Самого его бросили на землю рядом с перевёрнутой повозкой. И словно в довершение всего, чтобы унижение вышло как можно более полным, кто-то наступил сапогом ему на грудь.

Оказавшись на земле, он увидел лежащую рядом лошадь, которая делала слабые попытки подняться. Дыхание облачками вырывалось из неё рта, пока один из людей не подошёл ближе и не перерезал ей сонную артерию. Всё было проделано одним движением, словно тот человек привык экономить силы, и Энсадум моментально подумал, что другие практики, а тем более кураторы, оценили бы это качество.

Затем, все ещё сжимая в руке нож, с которого стекала кровь, он повернулся к Энсадуму.

Сколько раз он сам рассекал плоть и мышцы, извлекал органы, сливал кровь и ни разу не задумался, чьё перед ним тело? Если ему сейчас перережут горло как той лошади, куда денется его собственная кровь? Стечёт вниз, впитается в землю, в одежду? Окрасит багровым страницы книги, которую только что достал из саквояжа, а затем презрительно отшвырнул в сторону один из нападавших… Ощущая, как жёсткие камешки колют щеку, впиваются в висок, Энсадум видел, что брошенная книга распахнулась на вкладке с цветным изображением человеческого скелета, словно сама смерть грозила ему со страниц фолианта…

Однако ему не перерезали горло — по крайней мере, пока. Вместо этого один из людей подошёл и пинком перевернул его на спину. Движение отозвалось болью в боку, и Энсадум застонал.

— Этот ещё жив.

— Оставь его.

— Но ведь…

— Оставь.

Энсадум наблюдал, как трое разворачиваются и уходят, прихватив его саквояж. Четвёртый задержался и некоторое время пристально смотрел на Энсадума. В свете факела его глаза казались горящими углями.

Так ничего и не сказав, незнакомец ушёл. Энсадум остался один. Если бы он мог, то наверняка закричал бы им вслед, даже если бы на это ушло его последнее дыхание. Но, к сожалению, был не в силах сделать даже этого. Вскоре вся четвёрка скрылась. Огоньки их факелов ещё продолжали мелькать вдали, но спустя какое-то время и они исчезли.

Ещё никогда ему не было так плохо. Казалось, в его теле сломана каждая косточка.

Повозка лежала на боку, частично похоронив под собой лошадь. Теперь Энсадум видел: посреди дороги была яма, в которую и угодил скакун. Скорее всего, он тут же переломал себе ноги, а остальное доделала повозка, которую было уже не остановить.

Подойдя ближе, Энсадум заглянул внутрь. Яма была вырыта заранее. Её замаскировали, а остатки земли попросту разбросали вокруг. Возницы нигде не было. Либо его выбросило при падении, либо он попросту сбежал…

Поверить в это было легче, чем в то, будто кто-то решил покушаться на его саквояж, ведь ничего ценного внутри не было.

…Или?

Конечно, инструменты не в счёт. Насос, несколько колб, старая медицинская книга — все это не представляло ценности. Как и его блокнот для рисования.

Тогда что? Содержимое колб?

Половина из них, должно быть, разбилась при падении.

Оглядевшись, он увидел всю ту же безжизненную пустошь, что и раньше. Сколько он уже в пути? Сутки? Двое? За эти часы, которые тянулись бесконечно, он стал даже привыкать к виду окружающего запустения.

Заглянув в повозку, он не смог обнаружить ничего, что могло бы ему пригодиться.

У него оставался единственный выход — попробовать отыскать следы повозки и по ним вернуться к особняку. Но этого не сделаешь ночью, придётся ждать рассвета.

Стремительно холодало. Энсадум с тоской подумал о небольшом костерке. Будь у него саквояж, где хранилась спиртовка с остатками горючей жидкости, спички и прочее, он мог бы разжечь огонь, пустив на дрова дерево с повозки… И даже побаловать себя кониной. Но чего нет, того нет.

Чтобы не замёрзнуть окончательно, он забрался в повозку и принялся ждать утра.

Обычно на работу практиками нанимались либо студенты-медики, которые почти всегда нуждались в деньгах, либо лишившиеся собственного дела врачи. Никто не стремился стать практиком, и для многих это была временная, грязная и в чём-то позорная работа.

Энсадум знал, что многие из его «коллег» стали практиками случайно. Некоторые были игроками и почти весь свой заработок тратили на то, чтобы отдать старые долги и завести новые. Другие употребляли белую смолу и в прошлом имели проблемы с законом. Кроме того, Энсадум знал, что почти все они промышляют продажей эссенции.

Стоимость нескольких капель того, что некоторые называли «эликсиром душ», равнялась недельному заработку рабочего в порту.

Что до самих практиков, то подобная деятельность служила неплохой прибавкой к жалованию. Вряд ли кто-то заметит недостачу одной — двух склянок. За все время пребывания в стенах Курсора, Энсадум ни разу не видел, чтобы ёмкости пересчитывались. С них даже не сметали пыль. Сотни подписанных этикеток с именами тех, чьи воспоминания хранились в законсервированном виде, попросту отвалились и истлели. Некоторые пожелтели и свернулись, надписи на них никто не обновлял, и в результате имена оказались утраченными.

Возможно, где-то и был каталог всего того, что хранилось в пределах Курсора, но Энсадум никогда не слышал о существовании такового.

Творить алхимию, способную превратить обычную кровь в волшебный эликсир, были способны лишь кураторы. Не раз другие химики и даже алхимики пытались воссоздать формулу превращения, однако мало кому удавалось хотя бы близко подойти к успеху.

Многочисленные попытки сделать это обращались десятками смертей. Людей находили лежащими в подворотнях, плавающими в городском канале, подвешенными за ноги в самых темных закоулках ремесленного квартала. Однажды обнаружили склад, полный мертвецов — всех их обескровили, перерезав горло и дав крови свободно стекать из рассечённых шей. Куда пошла эта кровь, сомнений не оставалась.

Эксперименты подпольных алхимиков не ограничивались только этим. Многие «изобретали» все новые способы превращения крови в эссенцию: пропускали через неё электричество, смешивали с другими жидкостями, кислотами, ядами, выпаривали до твёрдого состояния, делая странные вещи — что-то напоминающее состоящие из запёкшейся крови ветвистые заросли кораллов, произрастающие прямо из медицинской колбы. Последние ценились как предметы искусства, украшая интерьеры домов богачей. Странное и жуткое это было зрелище.

Место, где содержались души, называлось Курсор.

Его здание имело округлую форму и было укрыто куполом, который внутри поддерживали колонны, образующие замкнутую галерею. В полумраке за ними, словно специально скрытые от людских глаз, размещались стеллажи, на которых располагались сосуды с эссенцией. Сколько их было, никто не мог сказать точно. Может, сто тысяч, может, больше. Сосуды различались по форме и размеру. Одни были наполнены до краёв, в других осталось совсем немного мутной жижи на самом дне. Некоторые и вовсе были пусты.

Поэты превозносили возможности кураторов и сам Курсор, называя его вместилищем человеческого опыта. Учёные говорили о нем как о хранилище знаний сотен тысяч людей. Порой, входя под крышу амфитеатра, Энсадум размышлял о том, чтобы разыскать ёмкость с эссенцией, принадлежавший брату. Ведь он совершенно точно помнил, как выглядел потяжелевший и раздутый саквояж практика.

Возможно ли, что теперь это был один из тех безымянных сосудов? А, может быть, один из кураторов уже отведал из него? Что он увидел? Почувствовал ли себя больным, немощным? Испытал боль глубоко в костях, когда их выкручивает неведомая сила? Ощутил ли он безумие брата, когда боль становилась невыносимой, а разум соскальзывал в пропасть…

Вряд ли кто-то решится на подобное по собственной воле. Не считая кураторов.

Некоторые полагали, что они питаются чужими страданиями — в буквальном смысле. Энсадум не знал, так ли это, но был уверен: кураторы нуждаются в тех впечатлениях, которые получают от воспоминаний о чужих мучениях. И дело здесь не в страданиях как таковых. Возможно, эти странные существа, которые бродили по лабиринтам Курсора, и вовсе не были способны испытывать эмоции.

Не по этой ли причине они так интересовались любыми их проявлениями? Это могло бы стать ответом и на другой вопрос: почему именно страдания, боль, смерть? Утончённые эмоции куда труднее постигнуть и изучить. Гораздо привычнее и понятней ненависть, злоба, отчаяние, страх смерти, и наконец, сама смерть — печальный итог жизни, перед которым бессильно все остальное.

Однажды находясь в амфитеатре, Энсадум услышал звон стекла. Завернув за угол, он обнаружил перед собой одного из кураторов. Тот как раз вытирал губы. Неподалёку лежал один из сосудов с эссенцией. Выглядело все так, будто куратор выпил содержимое склянки, а саму её просто швырнул в сторону. По случайности сосуд не разбился о плиты пола, а всего лишь откатился в сторону. Энсадуму не было нужды присматриваться, чтобы понять: тот абсолютно пуст.