Ролан Барт. Биография

Барт подружился с Петре Сирином (1926 года рождения), также преподавателем французского, в дальнейшем известным документалистом. Их сближает любовь к музыке и гомосексуализм. Сирин родился в Кишиневе, его отец – поляк из Одессы, а мать – украинка из Киева; его настоящее имя Петр Хрзановши, но он взял псевдоним отца, Сирин, и стал представляться как Пьер. Обстановка в семье была сложной, а из своего транснационального детства он извлек одновременно просвещенное и оригинальное отношение к жизни. Он говорит на нескольких языках и чувствует себя комфортно в любой среде. Он относится к своей гомосексуальности очень свободно, не стыдится ни перед семьей, ни перед друзьями. Какое-то время он был любовником Барта и ввел того в гомосексуальные круги, познакомив с молодыми людьми, с которыми у него были связи, как свидетельствует письмо Барту от 3 февраля 1949 года[372]. Об этом он рассказывает в личных документах (дневнике и переписке), опубликованных посмертно в 2013 году (Сирин умер в 2003-м) в книге под названием «Замок в Испании»[373]. В письмах Барт признается, что привязался к этой стране из-за близких отношений, которые удалось в ней завязать. 16 марта 1949 года он говорил Филиппу об «особенной связи, к которой не стоило относиться легкомысленно, как, к несчастью, показали последующие события». В Лейзине он признался Филиппу, куда влекло его желание во всей его полноте. Но он особо не распространялся, поскольку друг просил его об этом не говорить. Он также обязан быть скрытным из-за обстоятельств. Все иностранцы с конца 1948 года находятся под пристальным наблюдением, а гомосексуальность новый режим считает отклонением от нормы.

31 августа он написал: «После обеда я хожу в клуб, где могу спокойно заняться своей работой. Вечера провожу с другом, которого очень люблю, но боюсь, как бы в последнее время за моей личной жизнью не начали наблюдать или не использовали ее, и это веская причина, почему мне совершенно необходимо уехать, покинуть страну, к которой меня патетически привязал этот год, и к большому счастью, и к большому несчастью». Однако в Румынии Барту нравится не всё и не все. Он жалуется на еду, слишком изобильную и тяжелую, ему хотелось бы больше работать над диссертацией о Мишле, круги французов, работающих за рубежом, кажутся ему глупыми, он тоскует по Парижу, несмотря на восторг оттого, что он живет за границей. Особенно он жалуется на то, что не получает удовлетворения от популярности и признания, которые ему могло дать преподавание – официальное, а не свободные светские выступления, для которых, по мнению Барта, ему не хватает живости. Это различение двух видов выступлений он будет проводить и дальше, противопоставляя, например, атмосферу сосредоточенности на семинарах тому цирку, который царит на лекциях в Коллеж де Франс. Он видит, как в его характере все больше акцентируется скованность, недоверие. «Должен отметить, – пишет он Роберу Давиду, – что мой общительный характер мрачнеет и ожесточается. Думаю, я сейчас очень далек от той великодушной доброты, что является обратной стороной желания быть любимым любой ценой, из-за которой в мое первое пребывание в Сент-Илере я стал так популярен»[374]. Он рассказал Давиду, что в институте пользуется большим интеллектуальным уважением, но думает, что это результат не столько знаний или способности к рассуждениям, сколько «ясности (!), которая создает их видимость». Он так выделяет в письме слово «ясность» (подчеркиванием и восклицательным знаком) потому, что сделал ее два года назад уникальной чертой своего характера, сутью своей природы, провозглашающей его сходство со средиземноморской, африкано-романской семьей, возникшей под тем же солнцем, «и почти без метафор скажу, что это романское солнце наполняет человека как тотальное знание, не позволяя ему укрыться в мягком и смутном обмане, принуждая его к бескомпромиссному, отчаянному счастью, страсти к ясности, которая может привести только в пустыню». Дальше он говорит о «страсти к ясности», «неспособности переносить темноту»; «я касаюсь всего, я не позволяю созревать никакой тайне, по мне, лучше страдать, чем не знать»[375]. Этот анализ, написанный в контексте большого любовного кризиса зимой 1946 года, можно прочесть и как обвинительное выступление, и как речь в защиту; он подчеркивает противоположность их с Давидом характеров и указывает на присущие его другу дистанцированность и неопределенность, причиняющие страдание Барту. Но этот анализ привлекает внимание и к характерной черте человека и писателя, для которого большинство жестов, интеллектуальных и материальных, от каталогизирования на карточках всего увиденного, услышанного, прочитанного или прожитого до подробного объяснения текстов, направлены на объяснение самого себя и литературы и одного через призму другого.

В это время Барт продолжает много читать. Его карточки показывают, что, продолжая читать Маркса, Сартра и Мерло-Понти, он интересуется также историей (в рамках тематики, близкой к Мишле), особенно историками школы «Анналов», Марком Блоком, Люсьеном Февром, чья книга о Мишле вышла в Лозанне в 1946 году – Барту она нравится тем, что Февра интересуют структуры и чувствительность. Тогда же он начал читать труды по лингвистике: вопреки частым утверждениям, не Греймас впервые открыл для него эту тему в Александрии. В Бухаресте Барт уже открыл для себя Вигго Брёндаля, он читает его «Опыты по общему языкознанию» (опубликованы в Копенгагене в 1943 году на французском языке), «От слов к мысли, эссе по грамматике французского языка» Жака Дамуретта и Эдуара Пишона, «Историю французской ясности» Даниэля Морне, большого специалиста по XVIII веку и автора учебников для студентов-филологов, очень популярных в 1930–1940-е годы. Благодаря этим работам зреют размышления об определенных мифах языка, таких как ясность, которые он будет развивать в последующие годы.

Тем не менее у Барта есть причины жаловаться, потому что положение французов в Румынии ухудшается с каждым днем, хотя и несравнимо с положением самих румын, которые сталкиваются с цензурой в интеллектуальной сфере, неослабным наблюдением, высылкой и тюремным заключением при малейших признаках инакомыслия. Секуритате, одна из самых главных спецслужб советского блока, завербовала множество гражданских информантов; с момента своего основания в 1948 году она занялась преследованием «классового врага» и пыталась препятствовать связям между румынами и иностранцами[376]. Анни Генар, автор исследования о последовательном истреблении французской культуры в народных демократиях, указывает, что Румыния, своего рода лаборатория для экспериментов советской власти, первой «очень быстро, жестоко и почти повсеместно положила конец присутствию на своей территории культурных агентов из Франции и потребовала закрытия всех площадок, где это культурное влияние могло проявиться»[377]. 20 ноября 1948 года франко-румынское культурное соглашение было расторгнуто, и большинство французских организаций, включая Французский институт, должны были быть закрыты. Повсеместно новые власти осуждают «западный космополитизм», а Париж называют «интеллектуальной столицей космополитизма, разоблаченной Москвой».

Незадолго до отъезда Барт пишет очерк, деконструирующий основы, на которых создается новая румынская наука, отвергающая американские и западноевропейские исследования и провозглашающая превосходство советской науки с опорой на «номинализм, присущий любому сталинистскому тексту»:

История слов «национализм» и «космополитизм» весьма показательна: в уничижительном смысле оба этих слова относятся к «западным» чувствам; как только эти чувства становятся «восточными», они меняют наименование, наделяются эвфемистическим смыслом, и теперь это «патриотизм» и «интернационализм». Так, каждое слово представляет собой злоупотребление доверием, поскольку ведет к сознательной двусмысленности, которая должна сбить с толку любую критическую реакцию[378].

Это проницательный анализ, и он вводит метод дешифровки формальных принципов на пересечении «Мифологий» и «S/Z».

Филипп Ребероль уехал в марте 1949 года, как и многие французские чиновники. Некоторые из этих вынужденных отъездов влекли за собой человеческие драмы, о которых Барт упоминал в своих письмах, когда все еще пытался разобраться с «проблемой румынских мужей, вынужденных остаться на месте». На своих постах оставались только сам Барт, назначенный культурным атташе, Поль Прие, бывшая директриса Начальной французской школы, Пьер Дилан, бывший секретарь, мадам Расья и Ажи-Эдуан, секретари, поделившие между собой библиотечную работу, подготовку книг и оборудования к вывозу во Францию. Барт пытался найти способ не позволить 45 000 томов во французских библиотеках в Румынии сгинуть бесследно. 12 000 останутся на своем месте (но можно было резонно беспокоиться за их будущее), некоторые отправят назад, а остальные он поручит тем, кому доверяет, с тем чтобы их давали почитать студентам в частном порядке. Среди этих людей фигурирует профессор французской филологии университета города Яссы и декан факультета Ион Попа, с которым Барт впоследствии поддерживает переписку, сохранившуюся в архивах института. В письме от 11 марта 1949 года Попа благодарит Барта за отправку «прекрасных французских книг» и поздравляет его с назначением на должность культурного атташе, не сомневаясь, что он сможет продолжить культурное сотрудничество между двумя странами, «вдохновленное нашей общей прогрессистской идеологией». В письме от 3 июня 1949 года Барт оговаривает условия своего дара: «Отдаю вам книги в полное распоряжение с единственным условием, чтобы ваши студенты в частном порядке пользовались ими каждый раз, когда это будет возможно, и чтобы вернуть их позднее на семинары по французскому, когда позволит ситуация». В июле Попа поблагодарил его за передачу 96 книг и выразил надежду, что Барт сможет остаться в Румынии. Но через несколько месяцев положение Барта и его матери ухудшилось. Как и все дипломаты и сотрудники миссии, он не имеет права передвигаться по стране, кроме Предяла и Синаи, расположенных между Бухарестом и Брашовом (с августа ему запретят ездить и туда). Он борется за возможность получить удостоверение личности для персонала – чтобы их признали официальными лицами дипломатической миссии, что дало бы им свободу перемещения. Еще у Барта большие проблемы с получением карточек на питание, и он боится, что ему не выдадут визу для поездки в отпуск. Прошлым летом он смог поехать домой, но теперь сильно сомневается, что это получится, хотя он устал от страны и жалеет, что садовник даже не посадил розы в саду. Он чувствует себя пленником и мечтает о других городах. Ему намекают на Рим, который кажется ему гораздо свободнее. Александрия – тоже возможный и желанный горизонт.

Часть его работы состоит в том, чтобы защитить опустошенный особняк «не столько от румынской реквизиции, сколько от роя французской саранчи (колония, пожирающая глазами заманчивую добычу: пустые комнаты, стулья, столы, кровати и т. д.)»[379] и организовать вывоз материальных ценностей: книг, трех роялей, столового серебра, белья, киноаппаратуры, пластинок… Есть также картины, предоставленные институту во временное пользование Управлением по государственному имуществу: Вламинк, Боннар… Все это заняло почти целое лето. «Это агония, которую длят главным образом для того, чтобы дать смерти делать свое дело»[380]. 21 июля наконец пришел приказ об окончательной высылке, когда его уже никто не ждал. Как ни странно, имени Барта в нем нет: это могло означать, что румынское правительство оставляет его в должности культурного атташе. Он не видит никаких препятствий к этому, поскольку его жизнь более чем сносная, несмотря на обстоятельства: мать и близкие друзья рядом, у него счастливая любовная жизнь. Но похоже, что эта передышка продлится недолго. Барту по-прежнему не выдают карточки на питание и не разрешают свободно перемещаться. Его отъезд назначен на сентябрь, и он принимает меры, чтобы ускорить свое назначение в Александрию. Он возвращается на машине, брат встречает его в Вене, чтобы сменить за рулем. Перед отъездом Барт прощается с публикой на последнем концерте. «Сегодня я обращаюсь к вам в последний раз в обозримом будущем, поскольку румынское правительство потребовало депортации всех сотрудников миссии, имевших отношение к Французскому институту, включая культурного атташе и его шестерых коллег. Они уехали на прошлой неделе, а я покидаю Румынию через несколько дней». Библиотеку передали Маргарете Петреску, которой Барт полностью доверяет, а институт – другим румынским чиновникам, которые, возможно, не будут так уж стараться сохранить его дух. Менее чем через год, в марте 1950 года, репрессии и цензура коснутся и румынского персонала, особенно преподавателей. Двадцать из них будут арестованы за сотрудничество с врагом.