Ролан Барт. Биография

Однако, если смотреть из сегодняшнего дня, в двух весьма существенных пунктах его анализ оказывается новаторским и политически прозорливым. Первый пункт касается непосредственности дискурса и события, которое дает доселе невиданную власть речи и взятию власти через речь. В этом смысле май 1968 года является историческим завершением процессов массовой коммуникации, в основании которой лежат медиа и непосредственность, месседж и эфемерность, неотрефлексированное воображение и потребность во включенности. Барт не перестает разоблачать антиинтеллектуализм, который он критикует еще со времен полемики вокруг книги «О Расине» и который, по сути, угрожает любой возможности критики культуры. «Существует интеллектуальный пужадизм, который всегда возможен: грубое недоверие к языку, отвержение форм, которые всегда считаются чересчур изощренными, обвинения в „жаргоне“, отказ от письма и т. д.: этот старый антиинтеллектуальный миф, крепко прижившийся во Франции, хорошо известен»[763]. При этом он снова отстаивает позицию, направленную против высокомерия в речи, для которой Генеральная ассамблея становится театром: разочарование в театре в начале 1960-х годов уже продемонстрировало эти трудности в отношении речи, которая почти всегда, когда она навязана и жестока, оказывается на стороне закона. Он снова противопоставляет ей полисемию текста, в которой все всегда изобретается заново и которая является единственным местом настоящей революции: в этом лейтмотиве прочитывается одновременно и презрение Барта к стихийности событий, и его убежденность в том, что письменный текст, если он не транскрипция речи, а размышление над множественностью смысла, может объединить культуру и политику: «Подозрение падает на любое изгнание письма, любое систематическое главенство речи, потому что, каково бы ни было революционное алиби, и это изгнание, и это главенство стремятся сохранить старую символическую систему и отказываются связать свою революцию с революцией в обществе»[764]. Учитывая, что с тех пор, как Барт написал эти строки, культурный капитализм обозначился только сильнее, остается лишь подчеркнуть, насколько прозорливым был его анализ, на несколько лет опередивший то, что напишет на эту тему его друг Мишель Деги[765].

Вторым пунктом, в котором Барт проявил настоящую прозорливость, – пришествие технократии как момент в развитии капитализма, больше инвестирующего в рентабельность науки, чем в человеческий труд.

Сегодня, – говорит он на занятии 21 ноября 1968 года, – наблюдается или по меньшей мере обозначается некоторый поворот. Как его определить? Соединение, слияние идеологии и политики: идеологии гуманитарных наук и технократической политики. Есть риск, что объективный союз этих наук и технократии проникнет в Школу, поскольку технократическое присвоение (научные исследования, специализация, квалификация) – то общее, что объединяет и официальные инстанции, и майские ассамблеи (документ комиссии по реформам: «Передовые или очень специализированные секторы» и т. д.)[766].

В другом месте он подчеркивает, что лозунги мая 1968 года, касающиеся Университета, если собрать их как фрагменты паззла, создадут образ, который будет «не чем иным, как образом американского Университета»[767]. Это разоблачение всего, что приносит культуру в жертву эффективности, так точно предвосхищает модель нынешнего Университета, что позицию, занятую Бартом в 1968 году, нельзя считать реакционной. Он продолжает выстраивать свою линию поведения в соответствии с одними и теми же принципами. Хотя его отношение к письму включает в себя возможность противоречия ради множественности и расхождения смысла, его политическое поведение и причины отказа от политики или ее изобличения никак не меняются.