Ролан Барт. Биография

Задолго до того, как вопрос о двуязычии будет представлен как аргумент в пользу постколониальной литературы, Барт выявляет силу французского языка, на котором пишут, отталкиваясь от другого языка, тем самым помогая децентрации европейского субъекта. Это красота, обнаруживаемая в «Письме Джилали», воспроизведенном в «Ролане Барте о Ролане Барте», язык которого выражает «в одно и то же время истину и желание». Но это и отслеживание в «Происшествиях» языковых странностей, которые заставляют знаки скользить и совершенно его завораживают: «Мне нравится язык Амиду: „мечтать“ и „лопнуть“ вместо „иметь эрекцию“ и „кончить“. В „лопнуть“ есть нечто растительное, брызгающее, рассеивающееся, диссеминирующее; в „кончить“ – моральное, нарциссическое, полное, замкнутое». «Селам, ветеран Танжера, расхохотался, потому что встретил трех итальянцев, с которыми только потерял время: „Они думали, что я женственный!“»[801] Это также мечты, рожденные арабскими именами, столь ощутимые в этом тексте, кажется, прикасающемся ко всему, словно водя пальцами по поверхности: Наджиб, Лаусин, «Абдессалам, студент-медик в Тетуане», «Мохамед с нежными руками», «Аземмур» – все это звуки, ритмы, формулы, предшествующие фразам, возвращающие нас к языковой утопии, которая грезилась в «Империи знаков» или в «Удовольствии от текста», когда Барт вспоминал о стереофонии площади в Танжере. Это внимание к знакам и языкам – доказательство неравнодушного отношения Барта к этой стране, более того, признания ее специфики, которая должна быть изучена.

Но больше всего в Марокко ему нравятся дома: средиземноморский дом как общее место, которое он делает в высшей степени индивидуальным фантазмом. Когда он там бывает – и во время коротких приездов, и во время годового проживания, – он регулярно посещает Мехиулу, местечко к югу от Касабланки, на одной широте с Аземмуром, неподалеку от моря: туда почти каждые выходные ездит его друг Ален Беншайя[802]. В «Происшествиях» Барт упоминает пансион, который держала некая француженка, «где свет давала керосинка и где зимой все леденело»[803]: «Счастье в Мехиуле: большая кухня, ночь, на улице гроза, харира варится, большие керосиновые лампы, весь балет мелких визитов, жара, джеллаба и чтение Лакана (Лакан, заработанный этой комфортной тривиальностью)»[804]. Образ безмятежного покоя, который ироническая шпилька о Лакане превращает в место проекции и желания. То же самое желание сформулировано в Camera lucida в связи с фотографией Чарльза Клиффорда: «Старый дом, затененное крыльцо, черепица, облупившийся арабский орнамент; прислонившись к стене, сидит человек, пустынная улица, средиземноморское дерево (фото Чарльза Клиффорда „Альгамбра“): это старая, сделанная в 1854 году фотография затрагивает меня по той простой причине, что именно здесь я хочу жить»[805]. Желание поселиться в таких домах утопически влечет его в места былых времен, где смешивается незапамятное время детства и фантазматическое будущее утопии. Оно всегда вписано в средиземноморскую рамку, упомянутую также в «Как жить вместе» в связи с горой Афон: «В конце концов, это пейзаж. Я вижу себя там, на террасе, море вдали, белое полотно, у меня две комнаты и столько же у друзей»[806]. Находиться в обществе книг и друзей, в месте, сочетающем в себе одиночество и общение, удаленность и красоту, – значит найти эквивалент телу матери. Барт признает это в Camera lucida:

На фоне излюбленных пейзажей все происходит так, как если бы я был уверен, что я там уже был или должен был там оказаться. Фрейд как-то написал о материнском теле: «нет другого места, о котором можно с такой уверенностью сказать, что мы там уже были и т. д.». Такова же и сущность подобной местности (избранной желанием): heimlich, пробуждающее во мне Мать (которая не причиняет никакого беспокойства)[807].

Скорее всего, это одна из причин, почему Барт, несмотря на трудности, счастлив в этой стране. Он находится в по-настоящему семейной обстановке. Его окружают близкие друзья, в частности Ален Беншайя и особенно «Жоэль» Леви-Корко, самый близкий человек в Марокко, посещавший его семинары в Рабате, с которым он проводит основную часть своего времени. Позднее Леви-Корко уедет в Израиль, и его отъезд – одна из причин, по которым Барт стал реже посещать Марокко. В кругу друзей, в большом доме он примиряется с ни на что не претендующей речью, в которой никто никого не судит, не пугает или не отстаивает позиции по великим вопросам. Ему нравится обстановка и чувство приостановленного времени, которое дает киф – смесь табака и гашиша, о чем он говорит в неожиданном для подобных откровений месте, в тексте «Писатели, интеллектуалы, профессора». Хотя он не может вдыхать дым из-за проблем с органами дыхания, ему нравится «общая благожелательность, царящая в некоторых местах за границей, в которых курят киф». «Жесты, слова (редкие), само отношение к телу (впрочем, неподвижному и далекому) расслабленное, обезоруженное»[808]. В эти безмятежные проекции тоже проникают некоторые биографемы: кухня, лампы, джеллаба, так часто упоминаемая в «Происшествиях», – Барт постоянно надевает ее по вечерам, любит ее мягкость, цвет, свободу в движениях и двусмысленность, на которую она намекает[809]. Это группа, частью которой он себя ощущает и в то же время находится в стороне.