Ролан Барт. Биография

Когда наконец будет дано право учреждать и практиковать любовную критику так, чтобы она не считалась пристрастной? Когда наконец мы будем настолько свободны (от ложно понятой идеи «объективности»), чтобы включать в прочтение текста то знание, которое у нас есть благодаря знакомству с его автором? Почему – во имя чего, из какого такого страха – я должен отделять прочтение книги Соллерса от нашей с ним дружбы?[855]

В статье в Nouvel Observateur в январе 1979 года в ответ на саркастические слова Роб-Грийе Барт выстраивает образ Соллерса как близкого человека в пику его социальному образу. «Я вижу, что Соллерса превращают во что-то вроде отрубленной головы врага у индейцев хиваро: он лишь „тот, кто поменял свои идеи“ (но, насколько я знаю, он не одинок). Что ж, мне кажется, пришел момент призвать к порядку социальные образы»[856]. Образ этот составлен из одиночества и величия. В то время как на Соллерса со всех сторон нападают, в том числе в издательстве Seuil, в котором под угрозой оказываются его собственное место и журнал, Барт решительно с ним солидаризируется. Дружба ставится выше забот о собственном имидже. Несколько дней спустя Соллерс пишет Мишелю Ходкевичу, задавшему вопрос о целесообразности продолжения затеи с Tel Quel: «Вчера вы спросили: „Зачем нужен Tel Quel?“ Я подумал и решил, что должен дать вам более личный ответ (который впоследствии, если вы захотите, останется между нами). Ответ следующий – а я словами не бросаюсь: „Чтобы не умереть от отчаяния в мире невежества и извращения“»[857]. Мы видим, как тесно связаны аффективные и стратегические вопросы. Именно на этом основаны отношения Барта и Соллерса, потому что они оба – публичные люди и находятся на виду, но также потому, что они морально друг друга поддерживают.

Соллерс тоже очень ему предан. «Барт, – признается он в интервью журналу Art Press в 1982 году, – человек, смерть которого принесла мне больше всего боли. Дружба». И немного далее, говоря о Фуко: «Темперамент подозрительный, ревнивый до такой степени, что тогда казалось, что нужно быть либо с ним, либо с Бартом. Я любил Барта, возможно, еще увижу Фуко…»[858] В книге «Настоящий роман. Мемуары» он пишет: «Барт оставался большим другом до самой своей случайной смерти, которая стала одним из главных несчастий моей жизни»[859]. Как и Барт в «Парижских вечерах», Соллерс вспоминает в «Женщинах» о регулярных вечерах на Монпарнасе, сигарах, выкуривавшихся после ужина, о Барте, который выведен у него под именем Верт, «элегантном, собранном, с радостью встречающем любого, кому он нравится и кто нравится ему». Они говорят о том, что в данный момент пишут, рассказывают друг другу о мелких событиях или важных книгах. «Общая любовь к голосу, пению, лаконичности китайской поэзии, блокнотам, тетрадям, перьям, каллиграфии, фортепиано…»[860] Филипп Форе утверждает, что эта дружба – «самая длительная и самая крепкая, помимо редколлегии Tel Quel, какая только связывала Соллерса с другим писателем»[861]. То же самое можно сказать и о Барте, для которого помимо друзей детства или друзей по санаторию Соллерс был самым преданным другом. Исключение составляла только дружба с Франсуа Валем, такая же активная, длительная и регулярная, хотя и основанная на общности иного рода. Среди биографем, которые выделяет Рено Камю, чтобы составить портрет Барта, как он его знал, он отмечает следующую: «Он не выносил ни малейшей критики или шуток в адрес Филиппа Соллерса»[862]. Эрик Марти вспоминает об ужине в «7», ресторане Фабриса Эмаера, где Барт долго рассказывал ему о своей дружбе с тем, кого он называл не иначе как Филипп: это объясняется живой преданностью письму и той важностью, которую в одинокой жизни писателя приобретает определенная среда. Но в отношениях с Соллерсом, объясняет Барт, есть нечто большее: «приключение, отсутствие передышек». Эрика Марти тронуло, что в его вселенной есть «чужие планеты (одна, по крайней мере): сила, ярость, радикальность, желание разрыва, отказ от наследия, мужество, смех, витальность без отчаяния»[863].

Соллерс, со своей стороны, тоже сумел проявить щедрость в отношении Барта и внести свой вклад в формирование его образа. Например, это он в 1971 году придумал «Р. Б.»: не Ролана Барта, а того, кто отстраняется от себя, скрывшись за инициалами, становится под этим именем «Р. Б.», «Эрбэ», фигурой. В специальном номере журнала Tel Quel «Барт», в котором Юлия Кристева высказывается о письме, Марселен Плейне выступает с двумя стихотворениями, Франсуа Валь пишет о буддизме, Северо Сардуй выступает с воспоминаниями о Танжере, куда он ездил с Бартом («маленькое Socco», «стереофония»), Марк Бюффа пишет о преподавании, Аннетт Лавер – о переводе[864], портрет «Р. Б.» Филиппа Соллерса вызвал сенсацию. Не только потому, что он отдает в нем дань всему творчеству Барта, от «Мишле» и текстов о Брехте до «Империи знаков», и его теории множественного текста, но и потому, что он вводит биографические и личные мотивы, предвосхищающие автопортрет 1975 года: протестантизм Барта, который Соллерс называет «полым, японским», его элегантность: «Он всегда пунктуален, способен довольно быстро изменить свой вес, быстро начинает скучать, никогда не кажется слишком веселым, вспоминает»[865]. Конечно, текст преследует определенные стратегические цели: стремится разоблачить всю эту интеллектуальную среду, интеллектуальных коммивояжеров, «дутые фигуры мудрецов, сменяющие друг друга», «догматиков-ревизионистов» и «нотариусов от культуры», на фоне которых «Р. Б.» выглядит как оппозиция или как лекарство. Но на тот момент это лучший портрет Барта. Соллерс подчеркивает отсутствие у его героя истерии, не-желание-владеть, которому в последние годы предстоит стать наваждением, и рисует образ, напоминающий образ «попутчика», который Барт использовал в 1973 году в своем собственном тексте о Соллерсе. «Мы здесь, – пишет Соллерс, – стоим на пути, который идет от „Мифологий“ к „Империи знаков“: от „французскости“ к хайку. Иначе говоря, для Р. Б. это история долгого нетерпения, долгого рассерженного марш-броска через перегруженную, декадентскую полноту нашей культуры»[866]. Посредством образа «длинного марш-броска» сюда снова особым образом вписывается политика, как горизонт, определяемый поездкой в Китай.

Итак, Соллерс придумал «Р. Б.», Барт признает это, когда прослеживает генеалогию этой фигуры на коллоквиуме в Серизи[867]. Но это не единственный вклад Соллерса. Он также подсказал назвать книгу с разбором новеллы Бальзака «S/Z» (автор «Х» любит инициалы): это весьма вероятно, потому что, даже заканчивая редактуру, Барт все еще называет текст «Сарразин»[868]. Но дискуссии с ним особенно важны для двух других замыслов. Первый – будущий проект «Парижских вечеров». Запись от 24 августа 1979 года: «После слов Соллерса идея описать мои вечера. Записал вчерашний»[869]. Накануне Соллерс написал ему письмо о том, как ему понравилась вторая часть «Размышлений», где упоминается парижский вечер. Это подсказало Барту идею, способную найти свое место в замысле большого произведения, который он вынашивает в этот период и фрагменты которого будут опубликованы в «Происшествиях»: «Что если бы я попытался вот так рассказать о моих вечерах? Таким „хитроумно“ плоским образом, не акцентируя смысла? Не могла бы на этом фоне проявиться истинная картина эпохи?»[870] Второй совет относится к проекту, который мог бы занять их обоих. Открыв общую страсть к Шатобриану («мы выяснили, что оба до безумия любим Шатобриана»), Соллерс вообразил, что они могут написать «историю литературы через желание», в которой бы подчеркивалась ее антибуржуазная сила. У них не найдется времени на эту программу, но сама идея преследует Барта на протяжении последующих месяцев, картотека это подтверждает: он представляет себе неприрученную, чувственную историю французской литературы. Главное – он рассматривает возможность соединить свой литературный проект Vita Nova с этой личной историей, потому что в обоих случаях целью является литература. Что до Соллерса, то он признается, что его «История вкуса» и «Похвала бесконечности» в некоторой мере и есть этот общий проект, который он продолжил в одиночку. Со временем каждый из них начал читать авторов, которые были спутниками другого. Так, Барт, читавший из литературы XVIII века только Сада и Вольтера, по совету своего друга взялся за Дидро. Соллерс также стал для него провожатым по кругам Данте и по фантастическим мирам «Песен Мальдорора». Хотя их вкусы и история отношений с письмом поначалу приводят их к довольно разным авторам, знаментально, что в итоге они оба писали о Вольтере, Арто, Батае, Твомбли…

Но «друзья моих друзей» – это не только обитатели стеллажей и авторы прошлого, это еще и современники, с которыми они знакомят друг друга. Одна из причин сохранения отношений между Бартом и Соллерсом также связана с Юлией Кристевой и треугольником, который они образуют. Начиная с 1967 года (когда Соллерс и Кристева поженились) они часто видятся все вместе в ресторанах и барах Левого берега или друг у друга в гостях. Отношения с Кристевой, открывающие новые интеллектуальные перспективы, также приобретают более близкий характер, и молодая женщина очень быстро становится незаменимым связующим звеном между ними. Так, после ее первой защиты (диссертации о Жане де Сантре под руководством Гольдмана) 3 июля 1968 года они втроем празднуют успех. После защиты ее второй диссертации, в Венсене в 1973 году, на которой Барт возглавляет комиссию, они долго беседуют о будущем литературы. В этот день Барт публично заявляет, что теоретическая изобретательность Кристевой, с его точки зрения, соответствует тому, что принято понимать под романом. Соллерс был очень взволнован этими словами. «Это самая умная женщина из всех, что я встречал»[871], – говорит Соллерс о Кристевой, и он уверен, что Барт подписался бы под этими словами (как мы уже сами увидели, когда говорили о статье «Иностранка»), потому что она всегда разрушает предрассудки. Она говорит очень живо, каждая ее мысль нацелена на эксперимент или совершение какого-то открытия. Она открывает им Бахтина, тут же открывает для себя Бенвениста и берется горячо его пропагандировать. Она ходит на семинары к Барту, но также посещает семинары Лакана: его теория произвела на нее глубокое впечатление и заставила развиваться в новом направлении. Втроем они говорят о тех же вещах, что обсуждали бы вдвоем. Однако тот факт, что она – женщина и что они с Соллерсом любят друг друга, тоже имеет немалое значение. Барт очарован эротизмом, исходящим от этой пары, союзом (нередким в ту эпоху) сексуальности и производства теории. Они свободны, они не боятся своего желания. Барт задумывается о гомосексуализме как видении мира, эти раздумья и дальше будут его будоражить, и некоторые их аспекты он будет фрагментарно исследовать. Рядом с ними он не испытывает давления гетеросексуальной нормативности, от которого так задыхался и старательно избегал. Эти отношения, отмеченные различием – в образовании, темпераменте и поведении, – основаны на двух сходных и, без сомнения, связанных друг с другом заботах: свободе и творчестве. Что-то всегда толкает их вперед при всем относительном безразличии к морали, когда она принимает форму морализаторства. Этика может сочетаться с некоторыми формами аморализма, которые часто означают отказ от закрытости и повторений. К такому выводу Барт пришел во время поездки в Китай, отметив в самолете причины своего разочарования: «Итак, за революцию пришлось заплатить всем, что я люблю: „свободной“ речью, лишенной любых повторений, и аморальностью»[872].