Ролан Барт. Биография

Барт так и не смог побороть усталость, охватившую его с самого начала путешествия. Он самый старый в группе и потому, вероятно, менее гибок. Он замечает с иронией: «„Я всегда прихожу последним“. – Это потому, что вы старый, говорит мне любезный гид, выражающийся правильными фразами»[890]. У него почти каждый день мигрени[891], регулярные приступы тошноты. Кажется, что он видит одни только ограничения. Они и в самом деле тяжелы. Группу полностью контролирует агентство Luxingshe, или просто Агентство. Оно составляет им почасовое расписание и план поездок, предоставляет переводчиков и решает, с кем они могут общаться. Времени на отдых совсем не остается. С девяти утра группа обычно находится на экскурсии – в типографии, больнице, университете, музее, на верфи, – которая становится поводом для бесконечных рассказов о преимуществах реформ, начатых председателем Мао, или о злодеяниях правых уклонистов с Линь Бяо во главе. Кампания, ведущаяся одновременно против Линь Бяо и Конфуция, приводит к тому, что на любые вопросы о Древнем Китае отказываются отвечать как на реакционные. Их везут из Пекина в Шанхай, затем они садятся на поезд до Нанкина, оттуда в Лоян в провинции Хэнань. Затем едут в Сиань в Шэнси, чтобы последние дни провести в Пекине, где встречаются с Аленом Буком, корреспондентом Monde, и Кристианом Туалем, атташе по культуре. Необходимо постоянно делать записи. От внимания Барта не ускользнул несколько комичный характер поездки, чем-то напоминающий комикс «Тинтин в Советском Союзе», на что указывает ряд иронических комментариев: «Tel Quel срывает аплодисменты на заводе в Китае»[892]. Целый комплекс запретов мешает узнать страну: «Возможность Неожиданности, Происшествия, Хайку постоянно блокируется, запрещается, цензурируется, аннулируется непрерывным, навязчивым присутствием работников Агентства»[893]. Впервые, хотя это случалось с ним и раньше, в частности в США (но не в таких масштабах), путешествие не приносит освобождения от груза повседневности. Не дает тех возможностей для письма, которые могло дать зачарованное наблюдение за чужой страной. Груз готовых формул окаменевшего языка, то, что Барт называет «модулями» идеологического дискурса[894], в буквальном смысле замуровывает бытие, жизнь и взгляд, которые по возможности вырываются у него через мечты, уклончивые мысли, карандашные наброски, пробуждающееся мимолетное желание. Обычно в путешествиях Барт предпочитает случайные встречи, места, куда его приводит желание. В Китае он страдает от недостатка телесного контакта. «Ибо как можно узнать народ, если не знать о его сексе?» Именно в этом гигантском вытеснении сексуальности, которое его раздражает и которого он не может понять, Барт видит главную проблему. По возвращении он подолгу рассказывает об этом своим студентам: «Кажется, будто тело не думает, не проецирует себя, не решает – то или это; у тела нет никакой роли, никакой истерии»[895]. Впечатление скованности отчасти сглаживается идеей полной бесполезности герменевтики: тела здесь не для того, чтобы означивать, да и различий никаких нет. В отсутствие главного означающего, религиозного, и прямого означающего, Эроса, в отсутствие чего-то, за что можно было бы зацепиться, безмолвие смысла ведет к чисто феноменологическому прочтению увиденного. Поскольку интерпретация невозможна, остается только подмечать особенности поведения, мелкие ритуалы, внешние детали.

Неожиданный интерес «Заметок о путешествии в Китай» по сравнению со знаменитой статьей, которая была написана на их основе («И что Китай?»), связан с этими мелкими эскападами: с тем, как, несмотря на давление группы, пробивается индивидуальность путешественника; как, несмотря на идеи, просачивается мысль. Интересны отдельные впечатления, пробивающиеся через скуку, угадываемое порой сопротивление единообразию (в прическах, в поведении), то, что хотелось бы увидеть, но так и не удается. Барт отчаянно ищет означающие, изредка находит их, но те, что ему все-таки удается найти, например дети, вскоре оказываются малоинтересными («Казавшиеся редкими означающими, дети начали меня страшно раздражать»[896]). Моды почти нет, все однотонное, чай безвкусный. Ему запомнились только иероглифы и еда, пионы Луо-Яня, тигры в зоопарке Нанкина. Барту нравится изобилие блюд, их порядок, приправы, то, как режут мясо, блюда из рыбы. Он с удовольствием составляет список всего съеденного: «Ужин: закуски, изображающие рыбу, раскрашенную красным и голубым, очень тонко. Различные алкогольные напитки, пиво. Горячие креветки, мелко порубленные с зеленью. Сычуаньское блюдо. Мясо. Красный перец. Орешки. Очень остро! Жареная курица, побеги бамбука. Небольшие пирожки из утиной печени. [Все очень вкусно]. Рыба в панировке с кедровыми орешками»[897]. Хотя живопись в духе социалистического реализма, которую ему показывают («Дети пишут дацзыбао на кирпичной стене», «Учитель обучает письму»), пугает, Барт без ума от каллиграфии, несколько образцов которой он себе раздобыл. В Пекине он запасается кисточками, хорошей бумагой, печатями для собственной работы. Разглядывая образцы каллиграфии Мао, он задумывается о своей живописи: «В высшей степени элегантно (травянистая каллиграфия), нетерпеливая и воздушная скоропись. Размышления о „рамке“; мои картины: тоже блоки каллиграфии; не сцена вырезается, а сам блок движется»[898]. Покупки представляют собой редкие моменты, когда он испытывает радость. Сразу же после приезда он предлагает своим товарищам обзавестись френчами в стиле Мао, они заказывают их у портного и разгуливают в них, вернувшись в Париж. В своих путевых заметках Марселен Плейне хвалит «удачную инициативу Р. Б., который заставил всю группу купить себе китайские костюмы»[899]. Все остальное время Барта охватывает усталость, безразличие – «Мне нравится порой ничем не интересоваться»[900], – если не депрессия, то отвращение к стране и чувство потерянности, поражающее саму его систему и способность к самовыражению: «Все эти заметки, по-видимому, станут свидетельством провала моего письма в этой стране (в отличие от Японии). По сути, мне нечего здесь замечать, записывать, классифицировать»[901]. Плейне в своих заметках несколько раз упоминает, что Барт принципиально держится в стороне. В день экскурсии в погребальный комплекс династии Мин: «Р. Б. остался в машине»; в поезде на Нанкин «Р. Б. забился в угол и читает „Бувара и Пекюше“, Ю. К. занимается китайским, Ф. С. играет в китайские шахматы с нашим гидом»; во время дебатов об идеологии «Р. Б., который, кажется, следит за дискуссией издалека, смотрит на нас как рыба на яблоко»[902]. По облегчению, которое он испытывает после отъезда из Пекина 4 мая, можно судить о том, какой тяжелой была поездка. «Уф!» – говорит он на ухо Франсуа Валю, когда самолет выруливает на взлетную полосу[903].

Как известно, все участники по возвращении написали об этом путешествии. Статья Барта вышла в Le Monde 24 мая 1974 года, затем 15 и 19 июня выходит репортаж в двух частях Франсуа Валя. Выпуск Tel Quel № 59 в очередной раз целиком посвящен Китаю, и в нем свою точку зрения высказывают Соллерс, Кристева, Плейне. В том же году Юлия Кристева издает в Éditions des Femmes книгу «Китаянки», в которой публикует множество фотографий, сделанных в поездке. Она пишет о том, что было интереснее всего ей, о бытовой жизни женщин, их отношении к браку, разводу, детям, кормлению грудью и т. д. Позднее более личные впечатления от поездки она отразит в своем романе «Самураи». Более интимные документы опубликованы уже позднее: это дневник Плейне (впервые изданный в 1980 году) и «Записки» Барта, вышедшие в 2009-м. Два этих документа дают нам множество конкретных деталей, но грешат отсутствием критики. Плейне отмечает, что, как ему кажется, «нас вежливо держат в стороне от того, что там происходит»[904], а Барт критикует стереотипные и назидательные речи, некоторые мифологические выдумки – например, совершенно справедливо ставит под сомнение официальную версию смерти Линь Бяо, – но сегодня их свидетельства удивляют своей слепотой. То, что члены Tel Quel из-за крайностей в своих идеологических убеждениях остаются воодушевленными и пристрастными, еще можно понять, если не простить. Но полное отсутствие критического духа у Барта удивляет. «И что Китай?» не дает точного портрета Китая того времени, как не дает его и послесловие 1975 года, добавленное в момент выхода статьи отдельной брошюрой[905]. Эпитет «безмятежная», два раза применяемый для характеристики страны, отдает некоторой наивностью. Только Франсуа Валь демонстрирует крайне критическую позицию, особенно в двух пунктах. Он видит в Китае продолжение советской модели, о чем было не принято говорить в ту эпоху в маоистских кругах. А также он сожалеет о разрыве с прошлым, который в тот момент переживает Китай[906]. Эти разумные слова невыносимы для Филиппа Соллерса, который отвечает Валю в № 59 резкими возражениями по каждому пункту («Никогда еще Китай с такой силой не говорил о собственном прошлом»[907]) и язвительно насмехается над его двуличием.

Сегодня, когда преступления известны, легко критиковать позицию этих путешественников, и многие до нас это делали[908]. В ту эпоху интеллектуалам приходилось занимать столь радикальные и непримиримые позиции, что чаще всего они просто «выбирали свой лагерь», а не осмысляли проблемы во всех тонкостях. Однако, как показывает пример некоторых из них, определенная отстраненность все же была возможна. Правда о культурной революции уже была частично сказана, и многочисленные свидетельства могли бы насторожить Барта или заставить его искать другую правду. В 1971 году Симон Лейс опубликовал книгу «Новое платье председателя Мао», в которой написал о сотнях тысяч погибших в результате культурной революции. Газета Le Monde опубликовала статью Алена Бука, с которым Барт позднее познакомился в Пекине, и отмахнулась от этого свидетельства, назвав его автора агентом ЦРУ (а Мишель Луа постыдно раскрыла настоящее имя Лейса[909] и предпочла встать на сторону Мачокки). Все эти многочисленные споры могли послужить предостережением. В номере La Nouvelle Critique за ноябрь 1971 года перечислены все ошибки, имеющиеся в книге «О Китае». Конечно, речь идет о мощном идеологическом противостоянии, но в этом списке были вещи, способные заронить сомнение. Однако в текстах Барта, помимо сомнений в отношении формы, не чувствуется никакой угрозы, не оплакивается ничья смерть. «Мне приходит на ум еще одно, более точное слово: Китай безмятежен»[910]. В соответствии с уже давно продуманной позицией Барт выбирает согласие со страной, а не дистанцирование или критику. Это этический выбор, но в данном случае он плохо согласуется с политическим поворотом, в результате которого Китай и его население оказались в изоляции. Здесь прочитывается желание подчинить дискурс позитивной ценности, которая не отражала бы политической приверженности. Согласие, объясняет Барт своим студентам, «положительно отвечает на требование признания и, может быть, даже на требование любви. Возможно, именно это я начал там острее воспринимать (я уже набросал соответствующую теорию в связи с пьесой Винавера „Корейцы“ около 1957 года)[911]». Что делать со статьей «И что Китай?» и с заметками, сделанными во время поездки, как читать эти тексты? Снова момент прямого столкновения с историей оказывается для Барта упущенным. Есть нечто мрачное, непоправимое, что может поставить цезуру в рассказе о жизни.