Склеивая осколки

«Сволочь, а не Уизел».

— Больно? — шёпотом спросила Гермиона, подходя ближе. — У тебя кровь, — она попыталась дотронуться до него, до тёмно-алых пятен на бледном лице, но Малфой отстранился.

И вновь — тишина... Треклятая тишина, пахнущая осуждением.

— Как давно ты знаешь? — повторила она свой вопрос. Настырности ей всегда было не занимать.

Драко смахнул палочкой следы кулачной расправы, отложил её на трюмо и выпрямился:

— Достаточно, чтобы возненавидеть тебя за это, — под пристальным взглядом Грейнджер моргала чаще, но не шевелилась. — За каждый день молчаливого вранья! За постоянный вызов. За лживые поцелуи и такую же одержимость.

Драко перевёл дыхание:

— За многое…

«За лживую любовь?» — Гермиона додумала это «многое», додумала слишком смело, слишком самонадеянно, но ведь человек порой слышит то, что хочет. И нелепо кричать, что это не так, если врать толком не умеешь.

— Хорошо, — намеренно согласилась она. — А когда я, по-твоему, должна была это сказать?! Когда?.. После какого-нибудь матча? На каком-нибудь столе — так, между делом? В Мэноре, когда ты вообще отказывался верить в Сколопендру? В Мунго, когда меня волновала только твоя жизнь? Когда?!

— Ну, например, перед тем, как спать со мной, — отчеканил Драко.

Спать. Злить! Ласкать...

Он отбросил со лба белоснежные волосы, подобно порочным воспоминаниям:

— Мне ужасно любопытно, как давно ты поняла... про себя? — сердце вздрогнуло и пошло мелкими трещинами.

«Вот дерьмо!» — потому что больно. Её виноватые глаза послужили ответом — слишком давно. Возможно, ещё до их первого раза.

Гермиона будто шла по минному полю, где одно неверное движение — и их связь рухнет:

— Допустим... И тогда ты не стал бы со мной спать? — верилось слабо. — Только честно.

Воздух опустел и затаился. Ни стука, ни шороха. Однако поднадоевшая тишина «говорила» Гермионе вполне ясно: Малфой колебался. Колебался и соглашался, раз сразу же не открестился своим «да».

Она чуть надавила:

— Может, моя одержимость и лживая, а твоя?

Драко закачал головой:

— Я тобой не одержим.

И сейчас это истина, потому что не-Малфой не одержим не-Грейнджер.

Гермиона пожала плечами:

— Значит, мы просто так занимаемся любовью, — она хмыкнула. — В теплице. На седьмом этаже. На полу. На сто...

— Я не занимаюсь с тобой любовью! — громко перебил Малфой.

Резкий выдох. Рваный вдох.

Он поправился:

— Только сексом. Никто из нас никого не любит. Ведь так?.. — не вопрос, а фактически убеждение.

— Так, — гордо согласилась Гермиона. — Только видишь ли... Сейчас я готова поспорить, что меня выдала Аббот, больше некому. И мне тоже ужасно интересно, почему ты до сих пор скрывал? Ради чего? Чтобы бросить упрёк в лицо?

— Догадаться сам я, значит, не мог? — усмехнулся Драко. — А по-моему, это был лишь вопрос времени. Но разве сейчас это важно? Нет, нет и нет.

Он невольно коснулся пострадавшего носа.

— Учти, что в отличие от тебя, Гр-рейнджер... — Драко словно растирал её имя зубами, — час за часом, день за днём, неделю за неделей я думал, что ненавижу Грейнджер!

Он шагнул навстречу, обличая мысли:

— Злюсь на Грейнджер, кричу на Грейнджер, — ещё шаг: — Хочу Грейнджер... Нарушаю правила ради Грейнджер. И что теперь? — он отступил, обрывая близость: — А ничего... Потому что все твои чувства — ложь.

Гермиона вспомнила одинокую «л» и чуть не вскрикнула «нет!» Потому что чувства, может, и искажённые, но они есть! Их переживания подлинны. Её любовь — невыдуманная, а влечение — нескрываемое.

Она стерпела несправедливость, заткнула желание и не перестала воевать:

— Но других уже не будет. Разве нет? Мне никогда не стать прежней. Скорее всего… Я не знаю, как вернуть себя. И ты не знаешь. Никто не знает!

Вселенская несправедливость.

От которой сложно дышать. И не сдаваться. Не плакать и не впускать в себя сумасшествие, подчиняясь слепой судьбе.

— Реддл знал, — Драко, кажется, вспотел. Под гнётом такого будущего жизнь тускнела, лёгкие покрывались инеем, а подсознание — страхом.

— Может быть… Он был хитёр, но не лгал: у тебя нет таких способностей, — Гермиона смахнула с ресниц слезу. — Думаю, ни у кого нет.

Но Драко отказывался принимать такой исход:

— Тогда откуда они у Аббот? — он впадал в отчаяние сродни смерти: — Если ты такая умная, то скажи! Скажи мне. Скажи, не боясь! — он усмехнулся собственному выражению. — Потому что я хочу обладать ими. Прямо сейчас! Х...хоч-чу, — сквозь сжатые челюсти.

Бесконечно-тревожный миг Малфой горел этим желанием ярче огня, а потом попятился и вцепился в столбик балдахина.

— Драко...

Изнурительное, саднящее бремя отразилось на его лице.

— Что — «Драко»?!.. Я не могу смотреть на себя в зеркало, — он схватил валик с прикроватного сундука и, запустив в трюмо со всей дури, снова усмехнулся: — Не могу драться, — он развёл руками. — Не могу толком кричать на тебя! Спать с тобой.

Он ударил ладонью по деревянной спинке, давясь слабостью:

— Всё — не могу. Мы ненастоящие, Грейнджер. Тебе самой не тошно от всего этого?

Гермиона знала, к чему он ведёт. Знала, но всё равно оцепенела:

— Ты хочешь всё прекратить?

— Я не знаю, — вдруг солгал Драко. (Или не солгал?) — Но мы какие-то уроды с прежними именами. И ты не представляешь, как же сильно я нас ненавижу! Тебя. Меня. Тебя и меня. И всё, что между нами было — тоже.

— А я — нет, — смело заявила Гермиона. — Не получается. И выражаясь твоим же языком, наш первый поцелуй не был ложью.

Малфой удивлён?

— Нет, не у озера, — уточнила Гермиона. — А тогда, на седьмом этаже. Я боялась тебя тогда, ты не можешь этого отрицать! — от волнения щёки пылали, а ноги слабели. — Я боялась тебя… потому что боялась, но всё равно поцеловала... Сама.

— Думаешь, мне от этого легче? — ехидно хмыкнул Драко. — С чего?.. Ещё совсем недавно я верил твоему страху, искал в тебе эти страхи, даже скучал — я выжил из ума! — а что в итоге?.. Что в итоге досталось мне от Грейнджер — один поцелуй?

Драко шлёпнул себя по ноге.

— Верх щедрости! — он высокопарно повысил голос: — О Мерлин, ты поцеловала меня! — и уже тише: — А почему? Ответь мне снова, здесь и сейчас. Когда не стоишь голой в холодной воде, когда якобы не врёшь... Разве ты хотела меня тогда?

Гермиона мёрзла.

Мёрзла от его слов и негодования. Мёрзла, как в прошлый раз, будто снова оказалась перед ним голой: душой и телом. Мёрзла от невозможности солгать перед лицом расставания. И не хватало сил, чтобы сказать «потому что жалела».

Но Драко, кажется, прочёл это. Он сразу же вытянулся в струну, обрастая змеиной чешуёй — сухой и шершавой:

— Не смей... — прошипел он. — Не смей жалеть меня, — он источал чистую ненависть. — Я устал от всего, Грейнджер. Уходи.

Гермиону шатало. Должно быть, она умирала. Умирала не сердцем, но сознанием. Оно будто раскачивалось на тоненькой ниточке, которая вот-вот оборвётся:

— Ты этого хочешь?

Может, Гермиона и не Гермиона, но она живая! Из плоти и крови. И у неё есть свой предел. А за прошедшие сутки слишком много всего... За гранью терпимости. Гермиона бунтовала против разлуки и, цепляясь за нормальную жизнь, еле-еле уловила ответ:

— Нет, но я должен... Я. Должен.

Драко заметил, как она побледнела. Краска схлынула с губ, с щёк, вспыхнули глаза, налились маленьким безумием, заискрились горделивой злобой:

— Опять твоё «должен»? Кому в этот раз?! Кому — своему отцу? — она удручённо взвыла: — О, боже... Как же это по-малфоевски: целовать, брать, играть, колоться, строя из себя человека!

Гермиона мстительно оскалилась:

— И даже — убить. Так, ради забавы... — она почти кричала: — Убить, глядя в глаза! Не в кошмарах, нет — наяву! Убить, чтобы потом сбежать. Потому что... трус!

Гермиона только что укусила его. Правдой. Укусила сильно. Гадко. Защищаясь.

Вот она — расплата за Аваду. Более верная и отчётливая.

Совершенная в своей полноте.

Драко сделал всего шаг. Вытянулся, расправил плечи, напрягся стальной тетивой. От жестоких обвинений тело словно обвили тёмные кольца, стоило жалу Гермионы достать до надменного сердца:

— Подними-и па-алочку, — выстонал он, пока ненависть... зелёная, тягучая, невкусная ненависть без привкуса ярости съедала его изнутри. — Подними палочку, я сказал.

Странно, но Грейнджер послушалась. Подошла и упёрлась деревянным концом прямо в грудь Драко. Упёрлась рьяно, без дрожи и жалости.

А он искушал тихо. И страстно:

— Давай решим это прямо сейчас.

Но прежде чем Грейнджер успела задать вопрос...

— Убей меня. И мы квиты.

Она словно очнулась. Сморгнула безумие, ожила, и её рука заскользила вниз, оставляя на одежде маленькую борозду.

— Ну что же ты? — протяжно язвил Драко. — Неужели струсила? — он говорил всё громче и громче: — Думаешь, убить легко? Думаешь, это не больно?!.. Тогда давай... Давай, Грейнджер!

Воздух сопротивлялся и стонал под его нападками. Как и Гермиона:

— Я не стану. Прости, я...

Драко завёлся, почти спятил, хватаясь за самый глупый выход из положения:

— Убей меня, грязнокровка, — вот так.

И ни звука.

Наконец-то тишина стала решающей. И многоликой: зыбкой, обнажённой, ранимой и... правильной; ласкающей, жгучей, трепещущей, ноющей и...

Кровавой.

Они оба чокнутые. Больные. Связанные намертво.

Гермиона на мгновение приблизила своё лицо к его, чтоб донести «взаимность»:

— Да пошёл ты! — и резко развернулась к двери, поняв, что хочет уйти. Любым способом. Хочет этого...

Как и Драко — ровно секунду.

Потому что в следующую он преградил ей дорогу:

— Сбегаешь? — его губы невольно скривились. — Ты?!

Как неожиданно — ха!..

А Грейнджер смотрела на него и, не пытаясь осмыслить вопрос, лишь дышала. Неровно. С вызовом. Сдалась?

Наверное.

Но всё-таки спорила:

— Нет, — даже не голос — лёгкое движение губ.

О Мерлин... Кладезь гордости.

И ложь.

Опять ложь, чёрт её побери.

Драко отказывался верить. Ведь тишина кричала об этом в уши, терзая барабанные перепонки. Куда его несёт? Почему?..

Потому.

Логичный ответ. У Драко таких миллионы! Ну и где его принципы? Где приторные издёвки? Где — катись мир к дьяволу — пофигизм?

Сгинуло. Всё.

Уже секунду как. Или минуту... Час?.. И в башке стучит одно:

— Тогда останься, — глаза в глаза, без притворства. Ещё до того, как дошло, что сказал это вслух.

Грейнджер слышит его — поэтому злится. Сладко злится. Злится так, как хотел бы он! Молча. Но чтобы аж мозг свело.

Ближе...

Ему нужна эта злость ближе и глубже. Рядом. В голове. В воздухе.

На груди.

Чтобы припрятать себе самую малость!

— Останься со мной, — он дурак, но он не может отпустить Грейнджер.

Сегодня — не может. Слишком много потерь для одного дня. Слишком много одиночества для не-Малфоя. Он убог, он в ужасе, он говорит не то, что думает, лишь бы продлить их невесомую связь. И прежде чем Грейнджер успеет сказать «нет»:

— Прошу тебя. — Она лупит его по груди кулаками.

«Хорошо...» — Драко рад.

Врежь.

Врежь ещё. Сильнее. Ярче.

И она бьёт. Бьёт слабо, разрозненно, медленнее и медленнее, пока не упирается лбом в прохладную рубашку. Она чувствует, как Драко укутывает её объятием, и выдыхает прямо в его аромат: