На руинах империи

«Прости, богиня, что сомневался в твоем могуществе».

Гладкий лик идола не дрогнул. Богиня молчала.

Он недолго выдерживал взгляд невидимых глаз; сдался и со стоном опустился на пол.

– Ты совсем промок, – только теперь спохватилась Бьен. – И мой любимый молитвенный коврик промочил.

– Эйра меня простит, – отозвался откинувшийся навзничь Рук, как в воду, погружаясь в усталость.

– Ты не Эйру бойся… – едко ответила она, но в то же время опустилась на пол рядом с ним, взяла его ладонь, перевернула, оценила вздувшиеся от гребли мозоли. – У меня и похуже бывало, когда помогала мыть посуду после общего праздника. Может, пятнадцать лет назад ты и был свирепым маленьким вуо-тоном, да с тех пор поразмяк.

Рук прикрыл глаза.

– Вот и свидетель так сказал.

– Свидетель? – Ее голос напряженно звенел: желание понять боролось с нежеланием расспрашивать.

– Тоже вуо-тон, – пояснил он. – Не важно.

Бьен помолчала.

Проникавшие за ширму песнопения разбивались слабыми гневными выкриками снаружи, из-за стены – с улицы или с канала. Слов Рук не различал, но в восточном конце Змеиного вечно кто-нибудь орал. Двести лет назад, в пору строительства храма, этот район Домбанга был торжественным и спокойным. Но с тех пор деньги утекли на запад – туда, где городские отбросы не отравляли воду. Окружавшие храм старые особняки и изящные здания пришли в упадок. Мостиками завладели рыботорговцы и нищие. Террасы превратились в таверны, пьяницы прямо с них мочились в канал. Рука шум обычно не беспокоил. Служитель Эйры должен наскрести в своем сердце хоть толику любви к каждому. Даже к крикунам. Даже к пьяницам.

– Ты же знаешь, – заговорила Бьен. – От меня своего прошлого можешь не скрывать. Чем бы ты раньше ни занимался, кем бы ни был, меня этим не испугаешь.

Он в тысячный раз попытался представить, как скажет ей: «Меня вырастили боги дельты, только они не боги. Они хищники. И нужно им не поклонение, а кровь, борьба и смерть…»

Узнав его историю, Бьен не стала бы меньше его любить. Может статься, полюбила бы еще крепче, как любила всех сломленных, побитых жизнью, но он не хотел видеть отражение своего детства в ее глазах.

– Плохо, что аннурцы вернулись, – заговорил он, свернув на другое. – Плохо для храма.

– Эйра – не аннурская богиня, – возразила Бьен. – Она больше Аннура. Древнее. Она старше всех империй.

– Это не отменяет того факта, что храм построен аннурцами. И что аннурцы выжгли все древние капища Трех.

– Мы ничего не жгли. Жрецы Эйры только помогают людям. Одевают их, кормят, выслушивают. Потому мы и уцелели, когда сносили остальные храмы.

– Что, по-твоему, охотнее сделают люди: вспомнят добро или подкормят ненависть?

Едва Бьен открыла рот для ответа, как вопль за стеной заставил ее умолкнуть.

Вопли разнятся так же, как цвета, свет или мелодии. Рук, еще не подобрав слов для своей мысли, отличал рассерженный птичий крик от охотничьего клича вторгшегося в гнездо хищника и от писка гибнущей в его пасти добычи. И с людьми примерно то же самое. Одно дело – звонкий, легкий визг увлеченной акробатами или жонглерами ребятни; другое – вскрики молодой парочки, любезничавшей в лодке и изображающей ужас, когда лодчонка накренится. Темнее, серьезнее бывали крики боли – сорвавшегося со стропил плотника или рыбака, всадившего крючок глубоко в ладонь. То, что слышалось сейчас, было еще хуже, – темный, красный вопль ужаса совсем рядом, за стеной. Он стал громче, когда распахнулась храмовая дверь в дальнем конце нефа.

Бьен резко обернулась.

– …Убийцы! – прорыдал почти обезумевший голос. – Все вы убийцы! Он вам ничего не сделал. Никогда вам не угрожал. Луи никому зла не желал.

Имя ударило Рука наподобие костлявого кулака. Из всех жрецов Эйры толстый добряк Луи был самым мягким и самым верным. Он до полудня не вылезал из постели, но потому, что полночи обходил узкие протоки Запруд, раздавая пищу сиротам, вправляя сломанные кости и перевязывая самые глубокие ссадины. Он тридцать лет день за днем бесстрашно расхаживал по самым опасным кварталам, хранимый невидимой рукой богини или сиянием собственной доброты, и вот…

– Вы его убили. Вы его зарезали…

Голос, до неузнаваемости скомканный истерикой, взвился до бессловесного крика и оборвался в тишину.

– Луи… – пробормотала Бьен.

– Не только Луи, – ответил Рук: он и сквозь ширму различал тепло хлынувших в дальний конец нефа тел. – Они пришли за всеми.

Бьен округлила глаза, выдохнула, и взгляд стал суровым.

– Тогда что мы здесь сидим?

Рук не успел возразить – Бьен поднялась, развернулась и скользнула сквозь щель ширмы. Отстав всего на несколько шагов, он шагнул из укромной боковой часовни в кровавую баню.

В храм набилось не меньше полусотни мужчин в юбках-ноках и жилетах – исконных одеяниях Домбанга, – и все с бронзовым оружием: ножами, мечами, серпами и копьями. В свете лампад металл блестел фальшивым золотом. Он был мягче стали, но в храме Эйры не водилось стали грозней поясного ножика. Жрецы и жрицы Эйры, как и ее храм, не готовились к отпору. Отпор несовместим с любовью.

«Откройте свои сердца. Откройте двери!»

Открытость их всех и убьет.

Нападающие рассыпались по храму: переворачивали скамьи, крушили светильники, сбивали подсвечники, рубили клинками тонкую резьбу украшений. Через проход от Рука затаскивали в маленькую нишу часовни молодого жреца – Хоана. Тот слабо отбивался, но из страшной раны у него на лбу бежала кровь, и выглядел он оглушенным. Рубаха осталась на нем, а смятые штаны болтались на щиколотках. Когда жрец споткнулся, один из пришельцев ударил его между ног тупым концом копья. Вопль почти затерялся в общем грохоте.

– Перестаньте! – выкрикнула Бьен.

Она выбежала на середину, в главный проход, раскинула руки. Никто в этом безумии ее и не заметил.

– Оставьте его в покое!

Рук решил было, что она защищает Хоана, потом проследил ее взгляд ко входу в храм, и в животе у него все перевернулось.

В нескольких шагах за широкими дверями стоял у стены большой деревянный короб для пожертвований. Те, кому некогда или неохота было молиться, все же заглядывали иногда в храм – преклоняли колени на полу, бросали пару монет в прорезь огромного сундука и обращали торопливую молитву к нарисованной над ним богине.

К этому сундуку двое прижали спиной старого Уена. Один небрежно держал в руках копье с широким наконечником, другой вбил обух топора чуть не в глотку старому жрецу. Эйра мрачно взирала сверху темными глазами.

Рук, не замечая, что двинулся с места, пересек половину разделявшего их пространства.

– На колени, – рычал тот, с топором, тыча пальцем в пол.

– Что ты творишь, дитя? – покачал головой Уен.

Топор мазнул его по лицу, рассек щеку.

– На колени, аннурец! – зарычал громила и повалил старика, сбив расставленные по краям короба свечи.

Уен беспомощно приподнялся на локте, взглянул на мучителя темными слезящимися глазами.

– Я не аннурец. Мой отец был домбангский рыбак. И дед. Я вырос в этом городе.

Огонь лизнул обрамлявшие картину складки шелка.

– Значит, ты изменник, – передернул плечами Топор.

Другой – тот, что с копьем, – приставил наконечник к животу старика.

– Я люблю этот город, – возразил жрец. – Люблю его народ.

– Ты изменник и поклоняешься идолам.

Уен покачал головой:

– Любовь не идол. – Он сомкнул узловатые пальцы вокруг древка копья – мягко, как взял бы за руку непослушного ребенка. – Она – свет во тьме, она мелодия, нанизывающая ноты.

Но сейчас в храме не звучало мелодий. Ноты вечерних песнопений рассыпались, сменившись грохотом, воплями и жадным, хриплым ревом огня. Занялось в полудесятке мест разом. Рук щеками и загривком чувствовал жар. Мельком отметил, что своды над головой туманятся дымом. Полотно картины над головой Уена уже горело, язычки пламени лизали припавших к ногам богини волков, дотянулись до глодавшей своих детенышей авеши, коснулись ступней застывшей перед лицом насилия Эйры.

До старого жреца и его мучителей Руку осталось всего два-три шага, но он не в силах был их одолеть. Не страх его удерживал. Или, вернее, в нем закипал страх, но не перед вооруженными людьми. Сделай он еще шаг, и копье с топором перейдут в его руки. Что ни говори свидетель о его рыхлости, он легко завладел бы бронзой и ею же выпотрошил бы одного за другим ее бывших хозяев, вспорол бы каждого от брюха до глотки. Сколько лет прошло, а он слишком явственно помнил чистый, хрустальный восторг убийства. Он точно знал, как это будет: сопротивление, недоверчивый блеск в зрачках убитых, победная ярость в крови – но все это на глазах Уена. Старый добрый Уен, учивший Рука быть человеком, увидит его диким зверем.

– Пустите его! – выкрикнула Бьен, оттолкнув остолбеневшего Рука.

Она была безоружна. Сжатые в кулаки руки повисли. Бьен была не из хрупких женщин, но Рук никогда не видел, чтобы она наносила удар.

Он протянул руку – оттянуть ее назад, но опоздал, промедлил, как будто двигался под водой. Копье уже нацелилось ей в лицо, когда Топор оглянулся через плечо и улыбнулся широкой щербатой улыбкой.

– Привет. – Он с готовностью протянул руку, словно помогал ей войти в лодку.

– Пустите его, – снова сказала Бьен.

Топор вздернул брови:

– Этого старого козла? Почему бы не отпустить? Такой хиляк Трем ни к чему. – Он улыбнулся шире прежнего. – А вот ты станешь прекрасной жертвой. Тебя можно даже причислить к Достойным.

– Хорошо, – ответила она, выпрямившись в полный рост и расправив плечи. – Я буду жертвой. Оставьте Уена и берите меня.

– Тебя взять? Взять тебя… – Копье хихикнул себе в усы и покосился на приятеля. – Что скажешь? По мне, почему бы и нам не взять ее, прежде чем отдать Троим? Малость крови на ляжках им не помешает. Для них это вроде подливы.

Ненависть схватила Рука за горло и потянула вперед. Пламя подгрызало деревянные столбы, глодало скамьи, но этот огонь был холодным в сравнении с горящим у него в жилах. Вопли отдалились, заглохли. Пропала боль в руках и плечах. Он протянул руку к высокому, по грудь, канделябру, не замечая ни сыпавшихся на пол искр, ни раскатившихся под скамьи горящих свечей. Храм уже горит, тут он ничего не поделает. Железо обжигало ладонь. Казалось, так и должно быть.

– Взгляните на себя, – умолял Старик Уен. – Загляните в себя. Вы же не хотите…

Топор небрежно махнул оружием, попав старому жрецу обухом по виску.

– Не надо! – вскрикнул Бьен, но было поздно.

Уен вскинул дрожащую ладонь, но топор уже мелькнул в воздухе и врезался в череп бронзовым острием.

Бьен метнулась вперед, но оживший наконец Рук ухватил ее за одежду и дернул обратно. Она ударила его в скулу – нечаянный, отчаянный удар, которого Рук почти не заметил. Одной рукой он отодвинул женщину себе за спину.

– Беги! – приказал он, заслонив ее от вооруженных людей занесенным канделябром.

Уена он опоздал спасти. И Хоана. Он не мог спасти ни храма, ни людей, но, вероятно, еще успевал спасти Бьен.

– Я тебя люблю, – сказал он и толкнул ее в глубину нефа.

Там меньше было давки. Если повезет, она выберется через боковую дверцу на площадь или к спальному корпусу. Он не рискнул оглянуться, чтобы проследить, в какую сторону она двинулась.