На руинах империи

38

Фонарик из рыбьей чешуи заливал кровавым светом лицо Бьен. Она зашивала кожаный наруч, почти дошила, вовсе не похожая на жрицу Эйры, которая несколько месяцев назад покидала горящий храм. Самой заметной переменой были шрамы: порез над правым глазом, выпуклым крюком рассекавший бровь, разбитая и неровно сросшаяся нижняя губа. Еще она отощала, нарастила мышцы, как будто всю жизнь тянула сети в дельте или работала веслами, перевозя тростник и древесину по домбангским каналам. Мозолистые руки, коротко обрезанные черные волосы, выщербленный передний зуб. Но труднее всего было узнать ее взгляд. Глаза остались прежними, темно-карими, но взгляд, прежде открытый и чистосердечный, стал жестким, замкнутым, настороженным.

– Это я виновата, – сказала она.

– Виноваты Кочет и Змеиная Кость, – возразил Рук. – Они на нас напали.

Чудовище, Мышонок, Тупица и Талал засиделись после ужина, слушая последние сплетни. Вроде бы рыбаки видели в дельте монстров – не крокодилов и ягуаров, а что-то необычное и страшное. Прежде Рук остался бы с ними. Но после дневной стычки ему казалось спокойнее не лезть пока на глаза. К тому же про чудовищ в дельте он знал и так. Он их видел. Подробности подождут.

– Они потому напали, что я подставилась. – Она смотрела на огонек фонаря. – Я тебя туда завела.

– Это не причина себя винить. К тому же мы живы.

– Вот к чему все свелось, – сдавленно хмыкнула она. – Лишь бы живу остаться.

– Для начала.

– Больше похоже на конец.

В жаркой ночи стоял густой запах грязи и дерьма, ветерок шевелил холстину на окне. Бьен наложила на кожу еще один стежок.

– Ты иногда думаешь о храме? – спросил он. – О богине?

– Все время думаю, – подняла глаза Бьен.

– И что думаешь?

– Как я ее подвела.

– Ты жива. Это не поражение. Мертвая, ты не смогла бы проповедовать истину Эйры.

– Какую истину? – Говорила она тихо, но сухожилия на запястье натянулись в усилии протолкнуть иглу сквозь толстую кожу. – Что любовь есть пламя? Что она «освещает путь заблудшим, согревает усталых, готовит кузню для меча или погребальный костер для нечестивых»?

– Ну да, если уж ты решила точно цитировать заповеди.

– И что все они значат? – покачала головой Бьен.

Рук замялся. На ее вопрос имелся ответ, даже десятки. Жрецы веками трудились над толкованиями, проповедями и трактатами по каждой заповеди, объясняя каждый абзац, каждую строку и каждое слово. Однако Бьен знала все это лучше него. Ей не нужно было, чтобы он оттарабанил старые толкования и объяснения. В общем-то, он был совсем не уверен, нужно ли ей от него хоть что-то. Разделявшее их узкое пространство сейчас представлялось почти непреодолимым. Руку хотелось ее утешить, обнять, ему и самому не помешала бы толика участия, но они будто хранили некую страшную тайну. Каждый знал – знал так, как другим Достойным и в голове не уложить, – чему изменил второй ради спасения жизни. Было время, Руку казалось, что это должно их сблизить. Не сблизило.

– Почему ты так смотришь? – спросила она, подняв взгляд от работы.

– Как?

– Как тогда, в храме, когда я впервые прибегла к своей силе. Как на чужую, незнакомую, будто впервые видишь.

– Ты мне не чужая, – проговорил он, гадая, правда ли это.

– Рада, что ты меня еще узнаешь, – устало обронила она. – Потому что я – нет. Не узнаю этих рук. – Она подняла ладони. – Не узнаю лица, которое отражается в бадье для умывания. Не узнаю своих снов – они теперь только о копейных выпадах, пожарах, воплях и убийствах.

– Многое изменилось.

Рук ждал, что она засмеется над таким чудовищным преуменьшением. А она просто вернулась к шитью, заговорила, не отрываясь больше от работы:

– Когда мир меняется, тем важнее сохранить веру.

– А ты ее утратила?

– Не знаю. Знаю только, что раньше меня наполняла любовь, переливалась через край. Я любила нищих, и пекарей, и юных невест с цветами в волосах. А теперь… – она протолкнула кончик иглы, подхватила его с другой стороны, – мне даже представить трудно, как это было. Кочета я точно не люблю. И эту драную Змеиную Кость. Суку эту.

– Кочет с Костью пытались нас изнасиловать.

– «Любите тех, кто несет вам хлеб, и тех, кто несет лишь бремя», – покачала она головой. – «Любите жестоких так же, как и добрых, прекрасных так же, как и чудовищных, врагов так же, как и друзей».

– Легко сказать, – возразил Рук, – пока враги не сожгли твой храм, не перебили всех, кого ты знала, и не задумали скормить тебя тварям дельты.

– И что же я тогда за жрица? Если верила, только пока верить было легко.

– Ты и теперь жрица. Тебя могут заставить сражаться, но этого не отнимут.

– Не они отняли, – угрюмо ответила Бьен. – Я отдала.

Игла, проткнув кожу наруча, впилась ей в руку. Она не вскрикнула, не выругалась, не выронила работу, а тупо уставилась на торчащую из ладони железную занозу. Когда вытащила, из прокола проступила капля крови. Она осторожно отложила рукоделье на стол и взглянула на Рука.

– Я думала, у нас с тобой будут дети.

Мир вокруг пошел колесом, как бывало в давние годы, когда занырнешь слишком глубоко, слишком надолго задержишь дыхание.

– И я.

– Я рада, что их нет.

Слова хлестнули его по лицу, но Рук заставил себя кивнуть:

– Домбанг погиб. Здесь не место растить детей.

– Не в городе дело, Рук. Не только в нем. В нас. Мы уже не те, что были.

– Чем же мы были, по-твоему?

– Жрецами. Глашатаями богини милости и света.

– Я всегда был плохим глашатаем.

– Ты был глашатаем для меня, – тихо сказала она. – Я думала: если кто-то может так любить меня, если меня любит такой, как он…

– Как он? – тихо переспросил Рук.

– Ты не был… – она взглянула ему в глаза, – обычным жрецом.

– Как и ты.

– Но мы были жрецами. – В ее глазах стояли слезы. – И дело не только в заповедях и молитвах. В сомнении мне стоило только взглянуть на тебя, увидеть твою силу, твою любовь…

– Все у тебя наоборот, – сказал он, обняв ее щеки ладонями. – Это же я вывалился из дельты. Потом меня нашла Эйра, но ты нашла меня первой.

– Теперь не то, – отстранилась Бьен.

– Конечно, не то. Наших друзей сожгли. Наш дом разрушили. Нас притащили сюда…

– Я о том, что было между нами, – отозвалась Бьен; ее взгляд держал его, как петля силков. – Я видела, как ты смотрел, когда я убила тех двоих в храме. И как смотришь теперь, когда мы с Талалом пытаемся докопаться до моего колодца.

– Нет.

– Да.

– Может, мы подвели богиню, но друг друга мы не сдали.

– Разве? – Она едва не до крови закусила губу. – Я – проклятый лич, Рук. Я твердила себе, что учусь управлять силой ради побега, но мы не сбежали. Я только для убийства ее применяла. Потому-то личей и ненавидят. Люди не зря считают нас нечистыми.

Он хотел бы обнять ее, но она так сидела – чуть отвернувшись от него, будто что-то скрывала или готовилась отскочить…

– Я тебя не ненавижу. Не считаю нечистой.

– Но это не то же самое, – вымученно улыбнулась она, – что любить или считать красивой.

Рук опешил.

– И что мне на это сказать?

– Любовь не сводится к правильным словам.

– А к чувству за словами?

– Какое же это чувство?

– Что ты замечательная, и красивая, и храбрая.

Она посмотрела на него и отвернулась.

– Не понимаю.

– Чего не понимаешь?

– До самого пожара в храме я тоже во все это верила: что я храбрая, что я красивая, что я достойная служительница богини, снискавшая ее благосклонность.

– Так и есть.

Бьен снова взялась за иглу, ткнула кончиком в засохшую ссадину на сгибе пальца.

– Теперь у меня в сердце столько ненависти, столько ярости…

Он протянул руку, бережно забрал иглу у нее из пальцев. Она отпустила, не возражая.

– Даже у Эйры есть темная сторона, – сказал Рук. – Вспомни авешей.

Если был еще способ до нее дотянуться, вернуть ее, может быть, это он.

– Даже богиня любви не может пересечь последней границы. Авеша – чудовище, пожирающее собственных детей. Каждый образ, каждая статуя Эйры показывают, как богиня с верными ей созданиями сражается с этой тварью, побеждает ее. Иногда пронзает мечом. Иногда ее волки держат чудовище в пасти…

– А если волк не собирается убивать?

Рук уставился на нее.

– Если волки, – рассуждала она, – не поедают, а несут авешей? Как носят своих волчат?

– Зачем бы Эйра стала помогать авешам? И если даже волки помогают, как насчет картин, где богиня протыкает чудовище мечом? Или сжигает огнем из своих рук?

– А что воплощает меч, Рук? Что воплощает собой огонь?

Эта мысль пронзила его, как клинок. Как пламя.

– Любовь, – тихо ответил он. – Любовь.

– Она не убивает авешей…

– Она их любит, – договорил за нее Рук.

– Любит, – устало кивнула Бьен. – Милость Эйры простирается даже на самых отвратительных созданий, на самых чудовищных.

– В трактатах этого не было. Я нигде не встречал такого толкования.

– Что с того? – пожала плечами Бьен. – Жрецы, толковавшие учение, всего лишь люди. Не пророки.

– Как и мы.

– Но теперь ты понял. Авеши показывают нам, что любви Эйры нет предела. – Она осторожно отняла у него руку, коснулась ладонью щеки. – А вот для нас с тобой… для нас есть предел. Мы не умеем любить того, что нехорошо.

Рук смотрел на нее, упиваясь прикосновением. Арена почти не давала им уединиться. Много недель они не оставались вдвоем. Он подвинулся на стуле, взял у нее из рук наруч, положил на стол. Она уступила без сопротивления.

– Ты что?

– Хочу тебя поцеловать.

– Этим ничего не исправишь.

– Может, и нет, – сказал он, склоняясь к ней.

Губы у нее были шершавые, растрескались от солнца и жажды. Сначала она не отвечала. Потом, с гортанным всхлипом, похожим на крик гибнущего создания, втянула его в себя. Ее губы открылись поцелую – так нетерпеливо, что это походило на нападение, – а потом она сдвинулась к нему на колени, оседлала, крепко обхватив бедрами его ляжки, потянув вверх полы его нока.

Он чувствовал, как твердеет тело. Сколько бы люди ни объединяли соитие с любовью, потребность тела древнее любви и речи, она вросла в самые кости. В его груди зародилось рычание. Забыв об усталости, он встал, подняв на руках Бьен, в три шага пересек комнату, бросил ее на койку. Она зажмурила глаза, зажала зубами губу. Он кинул на нее долгий взгляд, а потом отвел ее нок, скользнул ладонью по телу, задев соски, и спрятал лицо между бедрами. Она обхватила его голову, прижала крепче, содрогнулась раз – и вдруг яростно извернулась, оттолкнув его от себя.

– Не могу, – выдохнула она. – Я не могу.

Он глубоко, трудно выбрал воздух, отыскивая дорогу назад.

Бьен не стала ждать ответа, поднялась и отвернулась.

– Они хотели нас изнасиловать, – сказала она.

Рук медленно сел, оправил нок. Зрелище собственного тела вдруг показалось непристойным.

– Да.

– Я думала… – Она повернулась к нему, и Рук увидел, что ее трясет. – Я думала, это поможет… стереть то. Заменить чем-то хорошим.

– Может быть, мы еще сумеем. Не здесь… – Он кивнул на кровать. – Не сейчас, но как-нибудь.

Она покачала головой, взглянула пустыми глазами.

– Нет. Этого не сотрешь, Рук. Ничего нельзя стереть.