Схватка

— Господи, да сколько угодно! Возьмите, к примеру, Верещагина, ведь он писал свои произведения в действующей армии, на полях сражений, за тысячи верст от родного дома и отсылал свои зарисовки на родину с интендантскими обозами, с разными оказиями. Естественно, что он потом недосчитался множества своих работ. А сколько ценнейших картин, как говорится, «пропали без вести», гуляют по свету, разбросанные войнами?

— Как вы считаете, — обратился Морозов к Лаевскому, — бывают такие случаи, когда картины знаменитых художников прошлых столетий, таких, как Репин, Иванов, Васнецов, Верещагин и другие, от наследников или от кого-то еще попадают в комиссионный магазин?

— Таких случаев сколько угодно!

— А наша ревизия показала, что за очень редким исключением на протяжении последних лет магазин оценивал и скупал полотна по очень низким ценам. Произведения великих мастеров называли подделками, ставили под сомнение работы известных авторов, считая их неизвестными, и предлагали за них две-три сотни рублей.

— Да, к сожалению, магазин при теперешнем своем штате не в состоянии проводить экспертизу, — вздохнул Лаевский.

— А следовательно, и нести ответственность за оценку? Ловкая отговорка. А какой еще метод подделки?

— Можно подешевле купить старый-престарый холст с какой-нибудь зарисовкой неизвестного любителя и смыть краску. Здесь для экспертизы важен возраст холста. Затем умелой рукой можно написать на нем любую репродукцию или экспромт и выдать за подлинник классика, но этот путь слишком трудоемкий, и Гришин им не занимается. Вот и все.

— Очень хорошо, — сказал Борис. — У нас к вам большая просьба: опишите, пожалуйста, подробно все методы подделок Гришина. Для нас это будет справочным материалом. Последнее — о нашей беседе никто не должен знать: ни ваши знакомые, ни родственники, ни тем более Гришин.

— Обещаю.

Допрос решили на этом закончить.

Морозов отпустил Лаевского, проводил Нарышкина и вернулся к себе в кабинет.

Прошло около часа. Борис изучал показания. Вдруг раздался телефонный звонок.

— Борис Петрович, это Рогов, мне очень нужно с вами переговорить, я здесь у вас, в бюро пропусков.

Морозов заказал пропуск. Приход Рогова выглядел несколько неожиданным. Почему он приехал без звонка?

Рогов вошел в кабинет и опустился на стул с таким измученно-вопросительным выражением лица, словно не он, а Морозов собирался сообщить ему нечто важное.

— Добрый день, Борис Петрович. Меня привело к вам чувство долга. После нашей с вами беседы я не мог понять, зачем вы вызывали меня? Не хочу пересказывать всего, что пришлось передумать за эти дни, но ваше недавнее посещение моего учителя, Владислава Борисовича, подсказало мне, что вы в чем-то подозреваете его. Правильно?

— Можно подумать, что вы пришли взять у меня интервью.

— О, простите, вы не так меня поняли. Дело в том, что после беседы с вами я ко всему стал внимательно присматриваться. Извините за откровенность, мне, право, очень неудобно, но я подслушал ваш допрос Лаевского, когда вы были в особняке.

— Как это получилось?

— Случайно, через приоткрытую дверь. Я видел, когда вы в прошлый понедельник пришли к нему. Мне так хотелось узнать, в чем дело! Я потихоньку вошел в соседнюю с кабинетом комнату и слышал весь ваш разговор с Владиславом Борисовичем. Делайте со мной что хотите, но я теперь в курсе событий.

— Неужели было так хорошо слышно?

— Просто я приложил к стене кружку, прижался к ней ухом... Уверяю, очень хороший способ, проверен еще с детства. А когда вы стали предупреждать Владислава Борисовича о неразглашении, я понял, что беседа заканчивается, и быстро ушел в мастерскую.

— Хорошо, что вы признались, но все это сильно осложняет положение... Вы хотели нам что-то сообщить?

В кабинет заглянул Козлов. Морозов жестом пригласил его присутствовать.

— Да. Мне кажется, что вы идете по неверному пути. Видите ли, Лаевский по своей сути очень хороший, очень добрый и благородный человек, — начал рассказывать Рогов, мельком взглянув на вошедшего. — В его особняке никогда не запираются комнаты. Я не сын его, даже не родственник, а чувствую себя там как дома, мы вместе обедаем. Но это детали.

— Если я не ошибаюсь, вы пришли сюда, движимый желанием расхвалить своего учителя и рассеять все наши подозрения?

— Да, но я не все сказал.

— Главное — суть...

— Вот именно. Понимаете, Владислав Борисович так воспитан, что ни за что не донесет на своего коллегу. После вашего ухода из особняка он долго ходил из угла в угол в своем кабинете. Затем зашел ко мне в мастерскую, посмотрел на мою работу отсутствующим взглядом и, ни слова не сказав, начал бродить по студии. Такого я еще за ним никогда не замечал.

— И что же дальше?

— Наконец он на что-то решился и пошел в свой кабинет. Я услышал звонки в параллельном аппарате, что стоит в студии, и, пренебрегая всеми нормами этики, снял параллельную трубку. Таким образом я оказался незримым свидетелем интересного разговора.

Рогов взглянул на Козлова и, немного помолчав, продолжал:

— Владислав Борисович, видимо, заподозрил, что ограбление Подлунского — дело рук Рудика Золотарева, и решил проверить, как будет реагировать его тесть, то есть сам Гришин.

— Это интересно! — сказал Морозов, обменявшись с Геннадием одним им понятными взглядами — начинается главное.

— Вы знаете, во время этого разговора я восхищался артистическими способностями моего учителя. Не хочу пересказывать вам содержание диалога с Гришиным, у меня все равно не получится так красиво, просто и, я бы сказал, ловко.

Морозов слушал Рогова и старался понять, сам или по просьбе Лаевского он пришел к нему.

— Короче говоря, — продолжал тот, — Владислав Борисович сообщил Гришину, что их общий знакомый, Подлунский, убит. Гришин страшно испугался! Понимаете, он не сожалел, не скорбел, а просто испугался. Владислав Борисович еще подбавил страху, сказал, что к нему уже приходили из прокуратуры и милиции. Потом Владислав Борисович вдруг неожиданно спросил, где был его зять вечером восьмого октября. Гришин даже заикаться начал, ответил, что не помнит, и, запинаясь, стал спрашивать: «Надеюсь, вы не выдали им, что я некоторым образом тоже немного был знаком с Подлунским?» Владислав Борисович по-дружески успокоил его. И снова, как бы между прочим, сказал, что уголовный розыск наверняка скоро навестит Гришина, ведь в записной книжке Подлунского есть его адрес и телефон.

— А откуда ему это известно?

— Я не знаю. Вы не представляете, что тут было! Бедного Анатолия Прокофьевича чуть кондрашка не хватила. «Это вы, вы их надоумили!» — закричал он. Но Владислав Борисович опять успокоил его. Он говорил, что в такое время надо держаться собранно, спокойно. Гришин поддакивал, соглашался, и, что самое странное, когда Владислав Борисович посоветовал ему помочь зятю придумать алиби, Гришин в тон ему сказал: «Да, да, обязательно», а потом вдруг опомнился и стал оправдываться, говорить, что все это ни к чему, и повесил трубку.

— Спасибо за информацию, Модест Матвеевич, мы постараемся учесть и проверить ваши предположения.

— Я весьма признателен вам за внимательное отношение. Искренне буду рад, если хоть чем-нибудь сумел вам помочь.

— До свидания, всего хорошего! — пожелал Морозов и проводил Рогова до двери. — Если соскучитесь, телефон знаете, буду рад поговорить с вами. Всего наилучшего... Как тебе нравится эта новость? — спросил Борис Козлова, проводив гостя.

— Засуетились реставраторы... Но действуют оперативно.

— Лаевский наверняка давно хочет избавиться от такого сильного конкурента, как Гришин, — задумчиво произнес Морозов. — Сначала он намекал нам, где и что искать, но мы все это вроде как-то пропустили мимо ушей. А сегодня, когда мы его вызвали на допрос, он, видимо, решил действовать напрямую и выдать властям своего соперника с помощью Рогова. Этим маневром Лаевский пытается убить двух зайцев: избавиться от конкурента и направить наши силы на Гришина, чтобы отвести удар от себя. Но ему неизвестно, что у нас в руках шифр Подлунского...