Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Древних ратей воин отсталый

Впрочем, ещё до потрясений 1917 года Гумилёв представлял собой удивительное явление на фоне большей части тогдашней интеллигенции — последовательный монархист, строгий приверженец церковного православия, пламенный русский патриот, без колебаний ушедший добровольцем на войну, а в литературе — противник мистической туманности символизма, не терпевший презрения к реальной жизни и конкретным вещам.

Пока другие авторы «серебряного века» провозглашали себя «королями поэтов», Гумилёв осмелился быть поэтом королей.

«Гумилёв — один из самых независимых, изящных, вольных и гордых людей, каких только приходилось встречать… ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувства личной чести. И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью» — писал после убийства поэта Александр Куприн.

Поэт, воспевавший реальное, не картинное мужество и отвагу, Гумилёв считал поэзию не плетением словес, а неразрывным с жизнью, четким, строгим по форме высказыванием о вещах и смыслах. Он уделял слишком большое внимание форме и сам всегда был в форме — то в изысканном фраке и цилиндре, то форме унтер-офицера, а затем и офицера.

«Я традиционалист, империалист, панславист. Моя сущность истинно русская, сформированная православным христианством… Я люблю всё русское, даже то, с чем должен бороться, что представляете собой вы…» — говорил он в 1917 году анархисту, будущему активисту Коминтерна Виктору Кибальчичу (Виктору Сержу).

«Древних ратей воин отсталый» говорил он сам о себе и подчеркивал:

Я вежлив с жизнью современною,
Но между нами есть преграда,
Всё, что смешит её, надменную,
Моя единая отрада.
Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.

«Гумилёв совершенно „выпадает“ из русской интеллигенции; его высокий (и — надо добавить — практический, жизненный) идеализм не имеет ничего общего с традиционной интеллигентской „гражданственностью“: этой вечной игрой в оппозицию, с неизбежной демагогией и стадными инстинктами, жестоко высмеянными ещё Достоевским. Полное отсутствие стадного инстинкта — столь характерного для российского интеллигента-„оппозиционера“ — и отмечает ярче всего личность Гумилёва, его поэзию» — писал Евгений Вагин, один из участников русского христианского сопротивления коммунизму.

Гумилёв и своей жизнью и своими стихами противоречил насаждавшемуся уже тогда (и накрепко вбитому советской школой в подсознание последующих поколений) представлению о русской литературе и, в особенности, поэзии, как о форме подрывной деятельности, направленной против православия, самодержавия и народности.

В этом представлении, с которым приходится не без усилий бороться и по сей день, русская муза неслась стрелой от вольнодумных экспромтов Пушкина (консервативные, патриотические стихи великого поэта подчеркнуто игнорировались), через ложно приписываемую офицеру и патриоту Лермонтову русофобскую гнусь про мундиры голубые, к лицемерным заплачкам Некрасова: «…не ставь за каретой гвоздей, // чтоб, вскочив, накололся ребенок». Анекдот был в том, что этим барином, ездящим в карете с гвоздями от одного аристократического клуба до другого, был сам Некрасов.

И закономерный финал. «Пальнем-ка пулей в Святую Русь» — бандитская, буквально уголовная поэма Блока «Двенадцать» (меня ещё в школе поражал этот гимн бандитизму, который обязаны были изучать советские школьники) и какой-нибудь «левый марш» Маяковского: «Тише, ораторы, ваше / слово, товарищ маузер». Ну а дальше сплошное бездарное «Хорошо-с».

Конечно, была прямо противоположная линия, и она-то и была основная. Монархические и патриотические стихи Пушкина; Лермонтов, который учил нас в детстве слову «русский» — «русский бой удáлый, наш рукопашный бой». Славянофильская поэзия Хомякова и пламенные национальные стихи Тютчева о том, что «русского честим мы людоеда мы, русские, Европы не спросясь». Но к началу ХХ века эта национальная линия в русской поэзии практически зашла в тупик, затоптанная жаждавшей революции интеллигенцией.