Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Честь «русского людоеда»

Главный фронт Михаила Муравьёва был не в Вильне и не в Гродно, а в Санкт-Петербурге. Среди имперской бюрократии было чрезвычайно много, не меньше чем сегодня, «многонационалов» — они не скрывали своих симпатий к полякам, говорили, что Муравьёв поступает слишком жестоко, что он «красный», так как предпочитает русского мужика ясновельможному польскому аристократу, что он душегуб и людоед, подрывающий своими действиями престиж Империи, а надо с поляками полюбовно договориться.

Михаил Николаевич так комментировал это в своих мемуарах: «Известно, что большая часть русской аристократии, воспитанная в идеях европейских, без чувства уважения к своей религии и своему отечеству, всегда действовала без убеждений, согласно господствующему направлению на Западе. Для них России и православной религии нет, они космополиты, бесцветные и бесчувственные для пользы государства, и первое место у них занимают их собственные выгоды и своя личность… Таково было увлечение высшей петербургской сферы, что они, подстрекаемые польскою партиею, хватались за все самые нелепые идеи, чтоб только обвинить и обессилить принятые мною необходимые меры к укрощению мятежа».

Иногда следовали открытые демарши. Петербургский губернатор Александр Аркадьевич Суворов, внук великого полководца, благоволивший к полякам, отказался подписать приветственное послание в честь Михаила Муравьёва, и публично назвал того «людоедом». И второй раз вошел в русскую литературу.

Первым разом было упоминание в заключительной строчке пушкинской Бородинской годовщины, так как именно А. А. Суворова в 1831 году отправили с донесением к императору о взятии Варшавы. Второе столкновение с русской поэзией было для Александра Аркадьевича не столь приятным — поэтическую отповедь ему написал сам Фёдор Тютчев:

Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы «людоеда»,
Мы, русские, Европы не спросясь!..
Как извинить пред вами эту смелость?
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему?
Кто всю ответственность, весь труд и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе —
И бедное, замученное племя,
Воздвигнув к жизни, вынес на себе?..
Кто, избранный для всех крамол мишенью,
Стал и стоит, спокоен, невредим —
Назло врагам — их лжи и озлобленью,
Назло — увы — и пошлостям родным.
Так будь и нам позорною уликой
Письмо к нему от нас, его друзей!
Но нам сдаётся, князь, ваш дед великий
Его скрепил бы подписью своей.

Интересно, что приключения Суворова-внука в русской литературе на этом не закончились — снова он стал её фигурантом в очерках Николая Семеновича Лескова «Иродова работа», начинавшихся с рассказа о том, как А. А. Суворов, будучи губернатором Прибалтийского края, потакал немцам и гнобил русских.

Разумеется, у Михаила Муравьёва были не только враги. Друзей было гораздо больше. Это были патриоты России, уверенные в том, что будущее империи состоит не в том, чтобы стать лоскутным многонациональным государством вроде Австрийской Империи, а, напротив, в том, чтобы она была объединена русским народом и русской культурой.

Огромную поддержку Муравьёву оказывал выдающийся русский публицист, издатель «Московских Ведомостей» Михаил Никифорович Катков. Вот что он писал в статье «Заслуга графа Муравьёва»: «Теперь посреди русского общества никто не осмелится сказать открыто, что Русское государство не должно быть русским в той или другой части своей территории, что русская политика внутри или вне не должна быть национальною; теперь даже злоумышленники и негодяи стараются подделываться под патриотический тон.

Отстаивать единство, целость и национальность Русского государства казалось делом безумным, отчаянным и невозможным; молвить слово против измены и мятежа, грозившего раздроблением России, значило вооружить против себя все стихии.

Всё русское было поражено бессилием и унынием, всё враждебное России заранее торжествовало победу, и Европа ожидала с часу на час, что Россия исчезнет с горизонта, как марево. Минута была критическая!

Граф Муравьёв принял на себя всю ненависть, всю злобу как внутренних, так и заграничных врагов единства и целости России. Деятельность его было проникнута неизменным сознанием, что Литва и Белоруссия могут быть только русским краем.

При нем впервые после долгого времени почувствовалось там присутствие русской силы: загнанное русское племя встрепенулось и приободрилось; всё русское, бывшее доселе в уничтожении, вошло в почет; сами поляки начали, по-видимому, сознавать необходимость отречься от несбыточных мечтаний и обратиться в граждан земли русской…

Мы, русские, не можем не чествовать в нём человека, положившего начало возрождению русской народности, до того времени забитой и загнанной в западном крае России».

Правда, Каткову всё равно приходилось восклицать: «Странная участь русской народности! Русская народность считается у нас господствующею народностью, Православная церковь — господствующею церковью; но малейший признак жизни в русском обществе, малейшая попытка русских людей сгруппироваться для совокупного действия даже против организованной измены и революции, даже для поддержания православия и русской народности против организованной пропаганды, — это кажется нам чем-то странным, чем-то неудобным, даже опасным».

В 1866 году, утомленный трудами, Михаил Николаевич Муравьёв ушел из жизни победителем. Он ещё успел провести расследование покушения на Александра II, совершенного нигилистом Д. Каракозовым, и вопреки общим ожиданиям пришел к выводу, что тут не польский заговор, а болезнь самого отравленного нигилизмом и космополитизмом русского общества.

Испуганный предполагавшимся закрытием своего подрывного журнала «Современник», Н. Некрасов ещё попытался прочесть Муравьёву свою лицемерную оду, на которую тот среагировал с отменным презрением. Вот как описывает эту картину барон Андрей Дельвиг.

«После обеда, когда Муравьёв сидел со мной и другими членами в галерее при входе в столовую залу, к нему подошел издатель журнала „Современник“, известный поэт Некрасов, об убеждениях которого правительство имело очень дурное мнение. Некрасов сказал Муравьёву, что он написал к нему послание в стихах и просил позволения его прочитать. По прочтении он просил Муравьёва о позволении напечатать это стихотворение. Муравьёв отвечал, что, по его мнению, напечатание стихотворения было бы бесполезно, но так как оно составляет собственность Некрасова, то последний может располагать им по своему усмотрению. Эта крайне неловкая и неуместная выходка Некрасова очень не понравилась большей части клуба».

Реванш за подлые «Размышления у парадного подъезда», как видим, был полный.

Михаил Николаевич мирно скончался во сне после освящения устроенной им в своём имении церкви. И даже могила его на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры каким-то чудесным образом дошла до наших дней не разрушенная большевиками.