Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Против течения

1878 год Михаил Никифорович начинал в приподнятом настроении, как и вся Россия. На Шипке всё было спокойно и торжествующая Россия наблюдала за осуществлением славянской мечты, чувствовала свое возвращение в ряд великих держав «первого класса». Пусть кусает локти султан, пусть бессильно рычит Лондон, пусть недовольно хмурится Берлин, армия «Белого генерала» подошла к самым воротам Стамбула и Османы подписали Сан-Стефанский мир. По сути — капитуляцию.

Царствование Александра II приходит к своему апогею — реванш за Крымскую войну, ради которого, по сути, и затевались все Великие Реформы, состоялся, высший смысл прошедших двух десятилетий обретен. И обретен за счет небывалого, невероятного национального единства, которое достигнуто в ходе добровольческого движения и самóй войны — либералы и консерваторы, крестьяне и помещики, все, кроме разве что Толстого с его Левиным (и то ситуация понятна, Толстой, в общем-то, был сломан крымским поражением, война уже тогда, по сути, потеряла для него смысл и это только должно было проявиться), объединились вокруг идеи освобождения славян.

«Великая задача подъятая Россией, наглядно выразившая объединение русского народа с его Верховной властью… всё это должно было отразиться даже на среде фантазирующих недоумков, освежить её притоком чистого воздуха, отрезвить её искусственное возбуждение, отвратить от бессмысленных и пагубных начинаний», — писал в эти дни один из авторов «Московских ведомостей».

Но не тут-то было.

«Англичанка гадит», — объясняли помещику Г. Н. Энгельгардту основы международного положения простые смоленские крестьяне и были безусловно правы. Правительство Б. Дизраэли начинает ожесточенную внешнеполитическую атаку на Россию, добиваясь ревизии Сан-Стефанского договора. Россия и Великобритания оказываются на грани войны…

И в этот момент в России начинает разворачиваться то, что в советской историографии было прозвано «второй революционной ситуацией». Толчком к невиданной дотоле в истории России волне терроризма послужило покушение революционерки Веры Засулич на Санкт-Петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова и её последующее оправдание.

В деле этом немало загадочного. Обычно его пересказывают так — самодур Ф. Трепов высек студента А. Емельянова (Боголюбова) и прочитавшая об этом возмущенная В. Засулич выстрелила в градоначальника-держиморду. Однако в этом деле были «оттеночки» — 14 июля 1877 года Трепов инспектировал Петербургский дом предварительного заключения, где содержались обвиняемые по «процессу 193‐х», то есть революционеры-пропагандисты. Войдя в тюремный двор, он обнаружил 4‐х заключенных, которые приветствовали его поклоном — Трепов сделал резкий выговор начальнику тюрьмы, что заключенные, вопреки правилам гуляют вместе. Революционер Емельянов, известный под псевдонимом «Боголюбов», встрял в разговор и начал оправдываться: «Я осужден по другому делу…» Возмущенный дерзостью Трепов сказал: «В карцер» и отправился по своим делам…

Спустя некоторое время Трепов встречает во дворе… все того же Емельянова, поскольку указание о карцере было проигнорировано. Емельянов, видя градоначальника, шапки не снимает и не здоровается… «В карцер! Шапку долой!» — кричит Трепов и своей рукой сбивает с головы Емельянова фуражку. Емельянов испуганно отшатывается назад. Видящие всё это дело заключенные решают, что Трепов ударил Емельянова. Начинается бунт, крики, стук в окна, через решетку в Трепова летят разные предметы…

Разъяренный Трепов… Нет, не бросается бить или сечь Емельянова и прочих, а отправляется к А. Ф. Кони — прокурору окружного суда Санкт-Петербурга, чтобы получить дозволение применить наказание, но не застает того дома (позднее Трепов говорил Кони, что если бы тот вовремя высказал ему свои возражения, изложенные задним числом, то порки бы не было). Тогда Трепов отправляется к министру юстиции графу Палену… и от того получает дозволение на порку. Емельянову дают 25 розог (по меркам той эпохи — ничтожное наказание, несравнимое даже со школьными). «Из-за вас теперь Боголюбова приказано сечь» — объясняет бунтующим заключенным начальник тюрьмы майор Курнеев…

Однако немедленно включается обычная для либеральной среды тех лет фабрика слухов. Секли не Емельянова, а Боголюбова (почувствуйте слова на вкус). Секли не «Боголюбова», а всех заключенных подряд. Дали не 25 розог, а пороли до потери сознания (именно эту ложную версию выдвигала в своё оправдание потом Засулич). Ф. Трепов убийца и изверг, коему нет прощения. На градоначальника готовится сразу несколько покушений… И всё это при том, что вопрос о допустимости или недопустимости действий Трепова был спорен — исправительные порки для заключенных были законодательной нормой, и вопрос был лишь в том, мог ли отдать об этом указание Трепов или нет.

Когда 24 января 1878 года В. Засулич выстрелила в Ф. Трепова, заработала чудовищная машина по раскачиванию страны. Всем было очевидно преступление Засулич и существовала масса способов ее наказать. Однако министр юстиции граф К. Пален, почему-то, любой ценой стремится передать дело в суд присяжных, настаивая, что те непременно осудят террористку. Следствие велось халатно, к делу даже не были приобщены материалы об участии Засулич в тайных обществах, так что создавалось впечатление, что речь шла о романтической одиночке. Дело вообще сознательно деполитизировалось.

«Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое ещё недавно раздувало политические дела по ничтожным поводам… Из следствия было тщательно вытравлено всё имевшее какой-либо политический оттенок. Лопухин кричал всюду, что смело передает ему такое дело, хотя мог бы изъять его путем особого высочайшего повеления; с легковесною поспешностью подготовлялся процесс, который должен был иметь во многих отношениях роковое значение для дальнейшего развития судебных учреждений», — писал впоследствии А. Ф. Кони, бывший председателем Санкт-Петербургского окружного суда.

Кони считает такую подготовку процесса провокацией против новых судебных учреждений и суда присяжных. Однако вернее думать, что К. Пален и А. Лопухин вели дело к оправданию Засулич вполне сознательно и прекрасно сознавали тот резонанс, который это дело будет иметь. Одновременно «раскачивание» идет по всей стране, в Москве распространяется прокламация «От московской учащейся молодёжи», в котором речь идет о всё том же деле «Боголюбова».

И вот, 30 марта 1878 года, после недолгого суда, центральной частью которого была восторженная речь защитника П. Александрова, председатель суда А. Кони задает присяжным три вполне ясных вопроса: «Первый вопрос поставлен так: виновна ли Засулич в том, что решившись отмстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с обдуманным заранее намерением генерал-адъютанту Трепову рану в полости таза пулею большого калибра; второй вопрос о том, что если Засулич совершила это деяние, то имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова; и третий вопрос о том, что если Засулич имела целью лишить жизни градоначальника Трепова, то сделала ли она всё, что от неё зависело, для достижения этой цели, причем смерть не последовала от обстоятельств, от Засулич не зависевших». На все три вопроса присяжные, встреченные овацией публики, отвечают: «Невиновна!»

То, что речь шла именно о внешнеполитическом ударе по престижу России, талантливо разыгранном наводнявшей Россию и особенно её верхи британской агентурой, было ясно всем, кроме восторженной либеральной публики. Канцлер Австро-Венгрии Д. Андраши требовал военных кредитов, Б. Дизраэли уже направил английский флот в проливы.

Европейскую ситуацию решала позиция Германии, практически всемогущей во внешней политике после 1871 года. Дело Засулич становится для О. фон Бисмарка то ли причиной, то ли поводом «удивить Россию неблагодарностью» за поддержку в ходе войн за объединение. В беседе с графом П. Шуваловым О. фон Бисмарк формулирует свою позицию: «Вы полностью заинтересованы в договоренности с Австрией и поддержке Союза трех императоров. Революционные элементы усиливаются. Процесс Засулич испугал меня как симптом и особенно как проявление вашего общественного мнения». В Санкт-Петербурге позицию Бисмарка расценили как предательскую. И, в самом деле, Берлинский конгресс превратился в коллективное унижение победоносной России. «Берлинский трактат есть самая черная страница в моей служебной карьере», — написал канцлер А. М. Горчаков. «И в моей тоже», — прибавил Император.

Не будь Каткова, эта страница могла бы быть еще чернее. Известие об оправдании Засулич было опубликовано в московских газетах 1 апреля и сперва Катков считал его шуточным розыгрышем. М. Н. Катков ещё не понимает что происходит — свою передовицу от 2 апреля, посвященную критической военно-дипломатической ситуации на Босфоре он заключает словами: «известия так смутны и отрывочны… предоставим себе льготу блаженного непонимания ещё на несколько часов…»

Однако уже 3 апреля 1878 года новая провокация производится уже в Москве и именно эта провокация становится для Каткова ключом к развязке дела Засулич. В Московскую пересыльную тюрьму прибыли для отправки в ссылку 15 студентов Киевского университета. «Земля и Воля» организовывает шумную и агрессивную демонстрацию в их адрес. Толпа студентов бежала за каретами с арестантами от самого Курского вокзала с криками: «Ура!» Затем «землевольцы» начали принуждать к тому же толпу — голытьбе кидали деньги, с пытавшихся увернуться обывателей сбивали шапки.

Пробежка несогласных закончилась в Охотном Ряду. Торговавшие там простые крестьяне — зеленщики и мясники, вместо того, чтобы ломать перед крамольниками шапки, начала их избивать. Избиение революционеров было жестоким и едва не перелилось в сам университет, находившийся тогда на соседней Моховой. Слово «охотнорядец» с тех пор стало самым страшным ругательством и главным пугалом для российской «демократической интеллигенции». А Катков получил возможность писать о деле Засулич, взяв единственно верный тон — тон противопоставления народа, интересы которого выражает Самодержавие, и оправдавшей Засулич интеллигентной публики, служащей марионеткой в руках иностранцев.

4 апреля 1878 года М. Н. Катков выступает с резкой передовицей, полностью поддержавшей «охотнорядцев»: «Неужели вы думаете, что наши народные массы будут равнодушны при демонстрациях подобного рода, как вчерашняя… Если вы хотите жить в мире с русским народом, не издевайтесь над его верованиями, не будьте бессознательными орудиями врагов его Отечества».

А 6 апреля выходит первая часть его знаменитой статьи: «Наше варварство — в нашей иностранной интеллигенции» (вторая часть статьи вышла 28 апреля 1878 г.). Катков разъясняет, что не те мужики, которые бьют врагов государства и Государя, «варвары» и «чернь», а как раз те представители «интеллигенции», которые в тяжёлый для Отечества час бьют ему в спину, одобряют и приветствуют теракты, служат интересам вполне определенного внешнего врага.