Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры
- Автор: Егор Холмогоров
- Жанр: Публицистика / Биографии и Мемуары / История: прочее
- Дата выхода: 2022
Читать книгу "Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры"
Евангелие в Мёртвом доме
Единственной книгой, разрешенной каторжным в Омске, было Священное Писание. Достоевский привез с собой полную библию на церковнославянском языке, однако очень скоро её лишился, обкраденый каторжником Петровым.
«Я ему дал только донести из одного места в другое, дорога была несколько шагов, но он успел найти по дороге покупщика, продал её и тотчас же пропил деньги. Верно уж очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно быть исполнено. Вот такой-то и режет человека за четвертак, чтобы за этот четвертак выпить косушку, хотя в другое время пропустит мимо сотню тысяч. Вечером он мне сам объявил о покраже, только без всякого смущения и раскаянья, совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном преступлении… Я было пробовал хорошенько его побранить…Он слушал не раздражаясь, даже очень смирно, соглашался, что библия очень полезная книга, искренно жалел, что её у меня теперь нет, но вовсе не сожалел о том, что украл её».
У Достоевского остался лишь «Новый Завет», подаренный на пути на каторгу, в Тобольске, женами декабристов. В корешок книги были ещё вклеены такие необходимые на каторге 10 рублей.
Эта книга, единственная бывшая с Достоевским в четыре каторжных года, оказалась настоящим сокровищем для исследователей. В ней 1426 помет, включая 719 загибов, 364 отметки ногтем. Практически каждая строчка Нового Завета, так или иначе, нашла отражения в романах, рассказах, статьях, письмах Достоевского, проникнутых не только евангельской образностью, но и бесчисленными прямыми и скрытыми евангельскими цитатами. О воскресении Лазаря читает Соня Раскольникову. О Гардаринском бесноватом и его бесах, вошедших в свиней, говорят в «Бесах».
Именно на каторге Достоевский окончательно обретает веру в Христа и русский народ. Он спускается к разбойникам, чтобы обрести среди них Спасителя.
Долгое время каторжники находились в непримиримой ненависти к дворянину и поминутно выказывали эту ненависть. «150 врагов не могли устать в преследовании», — писал он брату. Но в этом безобразии и жестокости писатель обретает душу народа и его правду. Народ ненавидит дворян именно за то, что те утратили Бога. «Ты безбожник, ты в Бога не веруешь, убить тебя надо», — будут кричать Раскольникову каторжники в «Преступлении и наказании».
Однако в этом страдании и ничтожестве Достоевский раскрывает для себя человека: «Я в четыре года отличил, наконец, людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Что за чудный народ. Время для меня не потеряно, если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его», — признавался писатель в письме к брату.
Из ссылки в Семипалатинске он пишет своему старому другу Аполлону Майкову: «Я, например, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня. Это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника великодушие, потому естественно, что мог понять его; ибо сам был русский».
Фёдор Достоевский вспоминает, о чувстве национальной солидарности, которое охватило его в годы Крымской войны вместе с русскими солдатиками и в противоположность столичным либералам: «Прочел в „Голосе“ серьёзное признание в передовой статье, что „мы, дескать, радовались в Крымскую кампанию успехам оружия союзников и поражению наших“. Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда ещё в каторге и не радовался успеху союзников, а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и — хоть и оставался еще тогда всё ещё с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповедованного говнюками вроде букашки навозной Белинского — но не считал себя нелогичным, ощущая себя русским».