Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Русский Бог и бесы

Днем, 21 ноября 1869 года, в гроте в парке Петровской сельскохозяйственной академии группа революционеров во главе с лидером организации «Народная расправа» Сергеем Нечаевым убила своего товарища — студента Ивана Иванова. С. Нечаев решил, что тот слишком часто перечит, подрывает авторитет вождя, к тому же хотелось повязать революционеров кровью.

Иванова заманили в грот под предлогом поиска спрятанной в парке тайной типографии. Вот как описывает дальнейшее один из участников убийства Петр Успенский: «Иванов и другие вошли. Начался какой-то шум. Кто-то закричал: „Не меня, не меня“. Это кричал Николаев, на которого бросился Нечаев, приняв его за Иванова. В Гроте было совершенно темно… Иванов вырвался и бросился к выходу… Нечаев схватился и уронил близ выхода Иванова. Подошел Николаев и они что-то стали возиться с ним, кажется душили… Раздался выстрел… Потом Нечаев говорил, что вынул револьвер Николаев, а выстрелил он, Нечаев, кажется в голову. Иванов был убит». Тело убийцы, привязав к ногам камни, доволокли до пруда и, стоя по пояс в ледяной воде, — сбросили.

Четыре дня спустя, проходившие мимо грота два крестьянина обнаружили шапку, башлык, дубинку и ведущие к пруду кровавые следы. Подо льдом отчетливо виднелось подвсплывшее тело Иванова. Полиция резво вышла на след убийц — вскоре «нечаевцы» были арестованы, а их лидер скрылся заграницей и был выдан России в 1872 году, когда роман «Бесы» был уже опубликован.

Россия была шокирована процессом «нечаевцев». Впервые революция и революционеры были представлены во всех отвратительных криминальных подробностях. Выразительна была демоническая фигура Нечаева, открыто провозгласившего оружием революции заговор, ложь и провокацию.

Настоящее потрясение произвела расшифровка и публикация составленного Нечаевым «Катехизиса революционера». Он был отпечатан книжечкой на тарабарском языке латинскими буквами. Но владелец шифра мог перевести латинские буквы в русские. Получалось такое: «Е бес умо мас к аре ноиц юловер е инешо н то». Этот язык демонов — следовало прочитать наоборот, справа налево, получалось: «Отношение революционера к самому себе».

«Революционер знает только одну науку, науку разрушения. Для этого и только для этого, он изучает теперь механику, физику, химию, пожалуй медицину. Цель же одна — наискорейшее и наивернейшее разрушение этого поганого строя». Ради достижения цели революции Нечаев предлагал толкать страну к анархии и катастрофе: «товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию и разобщению тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию».

В основе революционного поворота должен был лежать разбой: «сближаясь с народом, мы прежде всего должны соединиться с теми элементами народной жизни, которые не переставали протестовать не на словах, а на деле… Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России».

Террористический манифест поражал своей беспощадностью — революционеру разрешались любые ложь и жестокость, методом создания нового общества провозглашались убийства и катастрофы. С другой стороны, поражало несоответствие: «демоническая» программа и ничтожность её результата — подлое грязное убийство товарища.

Выданный Швейцарией как уголовный преступник, Нечаев оказался в том же Алексеевском равелине, где ранее был заключен Достоевский. Его гипнотический дар проявился снова: он распропагандировал солдат, так что они поддерживали его связь с волей и вообще держали его за особого человека. Чистой воды Иван-Царевич. Нечаев оказался не только Верховенским, но и Ставрогиным. По свидетельству народовольца Льва Тихомирова, Нечаев поддерживал связи с готовившими покушение на Александра II народовольцами, говорил через окно с Желябовым и был, фактически соучастником цареубийства. Бес был бесом во всем и до конца.

Достоевский больше всех был потрясен процессом «нечаевцев», ведь он ощущал себя отчасти Нечаевым — его собственная фамилия по матери была Нечаев, он входил в спешневский кружок заговорщиков. «Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности», — признавался он в «Дневнике писателя».

Писатель задумывает роман о революции, в котором намерен высказаться до конца.

Основная идея «Бесов» — тема «отцов и детей», но на новый, «демонический» лад. Подрывавшее веру в Россию поколение «отцов», воплощенное в фигуре лидера западников историка Тимофея Грановского, ответственно за преступления поколения детей, воплощенное в Сергее Нечаеве. Первоначально они фигурируют в романе под собственными фамилиями, позднее они превратятся в отца и сына Верховенских.

Однако по мере работы замысел романа разрастается. Революционная теория передается другому персонажу, Шигалеву.

«— У него хорошо в тетради, — продолжал Верховенский, — у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Я за шигалевщину!».

Достоевский улавливает здесь саму суть теории равенства, которая в полной мере начинает выясняться уже лишь в наши дни. Любая культура, любое образование, — это постановка вопроса о высшем качестве человека. А высшее качество — уже угроза равенству. Поэтому, чтобы всех уравнять, нужно понизить уровень образования, наук, талантов.

Однако игры революционеров теперь занимают Достоевского меньше, чем мучащие его вопросы о Боге и смысле русской истории. В центр романа выходит демонический Николай Ставрогин, Иван Царевич, наследник пушкинского и лермонтовского «лишнего» человека. Его грязную тайну, деторастление, при жизни Достоевского читатель так и не узнал — Катков решительно воспротивился публикации морально испепеляющей главы «У Тихона», посчитав, что в ней слишком много грязи.

Огромная внутренняя сила Ставрогина может развиться в разных направлениях. От него отделяются люди-идеи. С одной стороны — инженер Кириллов, решающий, что раз Бога нет, то он сам должен стать Богом через упразднение нравственного закона и самоубийство. С другой — студент Шатов, провозглашающий идею Русского Бога.

«Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного… Никогда ещё не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими… Чем сильнее народ, тем особливее его бог».

В этой проповеди Шатова трудно не узнать идеи одного из знакомых Достоевского ещё по кружку Петрашевского — Николая Яковлевича Данилевского, автора перевернувшей не только русскую, но и мировую историческую мысль книги «Россия и Европа». «Будущая настольная книга всех русских надолго», — писал о ней Достоевский, с нетерпением ждавший во Флоренции каждую книжку журнала «Заря» с новыми главами трактата Данилевского.

Нет единой общечеловеческой истории, находящей высшее выражение в либеральном Западе — есть синхронное и преемственное развитие множества человеческих цивилизаций у каждой из которых свой непохожий идеал, своё духовное солнце. Претензии западной романо-германской цивилизации на статус всемирной — смехотворны: уже восходит солнце новой, славянской цивилизации, которая скажет особое, и высшее по сравнению с Западом слово человечеству.

Идеологию своего романа Достоевский мыслит именно по Данилевскому. Представляя «Бесов» наследнику престола — будущему Александру III, писатель так сформулировал свою задачу: «Я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление… эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц.

Эти явления — прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности.

Всего ужаснее то, что они совершенно правы, ибо раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития.

Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении, как нации, никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества.

Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так „высокомерны“ в своём самомнении, тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными».

Достоевский, однако, идет дальше Данилевского. Он видит «окончательную сущность русского призвания, которая состоит в разоблачении перед миром русского Христа, миру неведомого, которого начало заключается в нашем родном православии». В этом видит Достоевский цивилизаторскую миссию России и призвание её воскресить Европу.

На вопрос Ставрогина, верует ли он сам в Бога, Шатов отвечает:

«— Я верую в Россию, я верую в её православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую…

— А в Бога? В Бога?

— Я… я буду веровать в Бога».

Очень часто это интерпретируется как духовное поражение Шатова в споре со Ставрогиным, мол, проповедник русского мессианизма сам не верует в Бога. Однако всё как раз наоборот — Шатов уверен, что через русскую идею, русскую историческую судьбу, обретет, наконец, веру. Однако ему не суждено дожить до рассвета. Русская Идея в лице Шатова будет убита революционными бесами во главе с Верховенским.

И вновь пророческое подсознание Достоевского, как бы помимо его воли, готовит конспект для будущей русской революции, в которой Нечаевы-Верховенские убьют становящуюся русскую идею — Шатова и установят чистой воды шигалевщину. Ответственность за это преступление примет Кириллов — предреволюционная ницшеанская интеллигенция, убивающая себя. Главная же вина будет возложена на поколение отцов-западников, Грановского — Верховенского-старшего и Тургенева — Кармазинова, а ещё больше на Ставрогина — те русские элиты, которые своим бездействием и бесплодностью развязали революционерам руки, а затем тоже убили себя.