Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Национальная доктрина Каткова

Заслуга Михаила Каткова в деле подавления мятежа, грозившего гибелью Российской Империи, заключалась, прежде всего, в полемике с теми идейными течениями в русском обществе, которые готовы были проявить к польскому сепаратизму снисходительность, а к польской русофобии — понимание. Западники и революционные демократы поддерживали поляков, как нацию европейскую и просвещенную, которой постыдно пребывать под гнетом «противных» (по выражению А. Герцена) русских. Представители высшей бюрократии из т. н. аристократической партии испытывали классовую солидарность с бунтующими польскими панами (одним из основных мотивов восстания было нежелание польских панов освобождать крестьян по сформулированным в царском манифесте правилам). Даже славянофилы видели в польской проблеме «роковой вопрос», признавая право польской народности на самостоятельность. И только Катков без всяких компромиссов видел в мятеже вызов тому принципу государственного и национального единства, который он считал высшим законом жизни.

В Российской империи мыслима только одна нация — русская.

«Решительно настаиваем, что в Российской империи нет и не может быть другой национальности кроме русской, другого патриотизма, кроме русского, причем мы вполне допускаем, что русскими людьми и русскими патриотами могут быть, как и бывали, люди какого бы то ни было происхождения и какого бы то ни было вероисповедания». Катков был сознательным защитником идеи русской гражданской нации: «Национальность есть термин по преимуществу политический… Для того, чтобы быть русским в гражданском смысле этого слова, достаточно подданства».

Тем немыслимей для Каткова было бы навязываемое сейчас различение «русских» и «россиян». Для него русская нация открыта для человека из любого племени. Но в иерархии племен в Империи на первом месте для него мыслимо только русское. Катков был шокирован и подавлен, когда Александр II однажды произнес перед польской депутацией речь со словами: «Я люблю одинаково всех моих верных подданных: русских, поляков, финляндцев, лифляндцев и других; они мне равно дороги». Ему показалось это провозглашением принципа безнародности верховной власти в России, «медиатизацией» русского народа, превращающей его из носителя действующего государственного начала в одну из многих групп подданных, которые монарх вроде бы одинаково любит, а на деле — одинаково равнодушен.

«Нас приготовляют к покушению на самоубийство мыслию о страшной разноплеменности народонаселения русской державы… Россия есть ни что иное как химера; в действительности же существуют двадцать наций, которым эта химера, называемая Россией, препятствует жить и развиваться самостоятельно. Двадцать народов! Каково это! А мы и не знали, что обладаем таким богатством… мы думали, что под русской державой есть только одна нация, называемая русской, и что мало государств в Европе, где отношения господствующей народности ко всем обитающим в её области инородческим элементам были бы так благоприятны во всех отношениях, как в русском государстве!».

Каткова не могло не возмущать то, что тогдашняя российская бюрократия смотрела на русский народ с подозрением и отчуждением (с тех пор ситуация только ухудшилась многократно): «Странная участь русской народности! Русская народность считается у нас господствующею народностью, Православная Церковь — господствующею церковью;

но малейший признак жизни в русском обществе, малейшая попытка русских людей сгруппироваться для совокупного действия даже против организованной измены и революции, даже для поддержания православия и русской народности против организованной пропаганды, — это кажется нам чем-то странным, неудобным и даже опасным».

Для самого Каткова русский народ всегда был на первом месте. Именно в нем он видел носителя идеи Российского государства, выстрадавшего его столетиями. И потому выступал как против уравнивания русских с другими народами, так и против неразборчивости в вопросах миграции.

«Первый признак порядочной семьи состоит в том, что в ней принимаются лица лишь с выбором, а не первые попавшиеся. Благоразумно ли слишком поспешно равнять с членами этой семьи, предки коих выстрадали нынешнюю Россию, первых встречных, кто только натолкнется, не имея гарантий благонадежности их, кроме желания принять наше подданство и получить соответствующие выгоды?»

Михаил Катков решительно выступает против миграционной всеядности, зато он видит благо в русификации. Большевистские пропагандисты и польские революционеры сделали всё, для того, чтобы понятие русификации превратилось в ругательство. Еще бы — ведь русификация предотвратила полонизацию Западной Украины и Белоруссии. Для Каткова же, бывшего главным идеологом политики русификации она означало приобщение народов к высшей культуре, к развитой русской цивилизации, к образованию, к языку и словесности мирового значения.

Забудем ли вклад самого Каткова как редактора «Русского вестника» в золотой век русской литературы — И. Тургенев, Л. Толстой, Н. Лесков — это всё «катковские» авторы. Ф. М. Достоевский без щедрых авансов М. Н. Каткова просто не выжил бы в самые трудные моменты своей жизни, когда оказался без средств с беременной женой за границей. Абсолютные вершины русской и мировой литературы никогда не были бы созданы без поддержки Каткова. Достаточно привести названия произведений, впервые увидевших свет в «Русском Вестнике»: «Накануне» (1860 г.), «Отцы и дети» (1862 г.), «Дым» (1867 г.), — И. С. Тургенев; «Семейное счастье» (1859 г.), «Казаки» (1863 г.), «Война и мир» (1865–1869 гг.), «Анна Каренина» (1875–1877 гг.), — Л. Н. Толстой; «Преступление и наказание» (1866 г.), «Идиот» (1868 г.), «Бесы» (1871–1872 гг.), «Братья Карамазовы» (1879–1880 гг.), — Ф. М. Достоевский; «Соборяне» (1872 г.), «Запечатленный ангел» (1873 г.), «Захудалый род» (1874 г.), — Н. С. Лесков.

Впрочем, Катков иногда шел на идеологический конфликт даже в ущерб популярности — так, он категорически отказался печатать заключительные «антивоенные» главы «Анны Карениной». Решителен он был, когда настоял на переделке Достоевским «Бесов», не дав свести идеологический конфликт к фрейдистско-педофильской истории главы «У Тихона». Достоевский, впрочем, сам потом был Каткову благодарен.

Возник при поддержке М. Н. Каткова и особый жанр — антинигилистический роман. Собственно «Отцы и дети», «Преступление и наказание» и «Бесы» — в том же ряду. Но был и ещё ряд произведений талантливых авторов, которых, однако, совсем затравила «революционная» критика и они попросту были выброшены из русской литературы: «На ножах» Н. Лескова, «Панургово стадо» В. Крестовского, «Взбаламученное море» А. Писемского.

Особенно нужно сказать об одаренном Болеславе Маркевиче, авторе романа «Марина из Алого рога» и трилогии «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна» — его произведения, в которых сплелись авантюрно-любовные интриги и идеологически-политические дискуссии, пользовались огромной популярностью у публики той эпохи, но полностью были выброшены из литературы позднейшим либеральным литературоведением. Б. Маркевич был важнейшим агентом М. Каткова в Санкт-Петербурге: вхожий в высший свет, вплоть до окружения императрицы, зачитывавшейся его романами, он был как бы постоянным каналом связи и влияния Михаила Никифоровича на сановную столицу.

Вчитаемся в переписку Маркевича с его близким другом А. К. Толстым чтобы понять ту программу, которой придерживался «катковский» круг в 1860‐е годы: «Что касается до эпохи, которая вас вдохновляет [Киевский период Руси], то я чувствую к ней не меньшее влечение, нежели вы, к московскому же периоду ни вы, ни я, ни К. (это я могу доказать выдержками из его газеты) не питаем ни малейшей симпатии. Тем не менее нельзя отрицать историю и вот в этом-то духе мы и будем действовать…

Разница между нами та, что вы, мой друг, гадливо от неё отворачиваетесь, мы же решаемся смотреть ей прямо в лицо и в её варварских, если хотите, чертах узнаем однакоже грубую, но мощную (этого вы не можете отрицать) силу, создавшую 80‐миллионное государство, опираясь на которое джентльмен Александр I устоял против целой Европейской коалиции и вступил в Париж…

Почему же вы такому человеку как Катков, ясно отдающему себе отчет в своем призвании вменяете в преступление, что он признает огромные заслуги московского периода в смысле объединения, а следовательно и величия России. А, раз вы признаете за ним право по достоинству ценить эти заслуги, вы должны согласиться и с тем, что всякое историческое прошлое вменяет в обязанность последующим поколениям продолжать то же дело и преследовать ту же цель. Этим делом, этой целью для нас теперь, как и в то время, „собирателей Русской Земли“, является и будет являться лишь одно — это объединение государства. Катков не что иное как адвокат, защитник, представитель этого принципа, этого национального верования. В этом вся его сила, — сила до такой степени живая, что удержалась вопреки всем и всему и одна лишь в состоянии дать стране нашей ту цивилизацию, в недостатке которой вы нас упрекаете, так как цивилизация прежде всего состояние народов, сплоченных изнутри и сильных извне».

По словам Маркевича, Катков «проповедует единый закон, единое управление, единый язык, на всем протяжении государства и требует от каждого подданного этого государства, какого бы ни был он происхождения, чтобы он считал себя прежде всего гражданином Русской Империи, а не Польши или какой-нибудь Terra Baltica… Иными словами он требует и проповедует лишь то (ни больше, ни меньше), чего хочет и требует Франция, Пруссия, Англия и Италия, словом, всякое европейское правительство, чувствующее свою силу и власть над подданными». «Неужели же вы бы хотели, — риторически спрашивает Маркевич Толстого, — чтобы он стоял за Распадение России на 2, на 3, на 1000 частей, подобно тому, что творится в Австрии».

Сильная и единая, культурно однородная государственная Россия в рамках катковской доктрины, излагаемой Маркевичем, — это непременное условие политической свободы и цивилизации. «Разве вы не согласны, что России, чтобы стать Европой, которой вы нас донимаете, нужна действительная свобода, существующая в Европе? А раз она нужна, как же вы не хотите понять того, что Россия никогда не достигнет этой свободы, пока несчастный вопрос об иностранных народностях не будет разрешен в смысле русской национальной идеи, представителем которой, опять-таки, является ненавистный вам Катков. Неужели вы не видите, что злейшие враги русской свободы те же поляки и немцы, считающие нас монголами и ставящие нас в разряд туранцев». В другом письме А. К. Толстому Б. Маркевич противопоставляет «зарю свободы», которая уже занимается, и «времена сатурналий Герцена и Чернышевского».

В Каткове писатель видит пророка истинного русского европеизма, который «говорит во всеуслышание, что мы не должны стыдиться быть русскими, потому что Россия — та же Европа, но для того, чтобы слово это не было пустым звуком, России надо быть прежде всего Россией, точно так же как Франция прежде всего Франция, Италия — Италия и т. д. Следовательно, Россия должна прежде всего понять свои интересы и радеть о них, вопреки всяким посторонним соображениям, если таковые окажутся несовместимы с национальными интересами».