Дорога на Майдан. Причины украинского кризиса

Кто-то скажет: славянофилы видели в прошлом не реальность, а обычный для воображения националистов «миф о золотом веке». Никак не могу считать страшные времена Ивана Грозного «золотым веком», но то, что тогда на основе союза самодержавия с поместным дворянством и православной церковью не только строилось русское государство, но и создавалась русская нация, считаю не мифом, а реальностью. Предложенная тогда Филофеем концепция московского теократического царства (Святой Руси) позволила связать русский национальный интерес с религиозным. И священникам совсем не сложно было донести до своей паствы, объединенной в общину, захватывающую воображение идею особого предназначения их царя и их отечества: «И да знает твоя держава, благочестивый Царь, что все царства благочестивой христианской веры сошлись в одном твоем Царстве. Единый ты во всей поднебесной христианам Царь»[69]. Вряд ли у «печатного капитализма», скажем, в Румынии второй половины XIX века, где большинство населения было неграмотным, были лучшие возможности донести до масс национальную идею, чем у русских священников века XVI, которым для этого грамотность крестьян была вовсе не нужна. А потом вслед за казаками и армией царя эти крестьяне вместе со своими попами шли на восток и нести с собой идею Святой Руси на Волгу и в Заволжье, где население было уже этнически нерусским. Ассимилируя его, они превращали русскую нацию в российскую. Святая Русь — это, конечно, миф, но влиять на воспитание национального самосознания этот миф вполне был способен. И главное, национальное самосознание возникло у русских людей тогда, когда уже существовало вполне реальное государство, с которым этот миф был связан, но еще и в помине не было там полноправных граждан.

Факт, что к моменту вхождения Украины в состав России русская нация уже существовала, сыграл определенную практическую роль в развитии украино-русских взаимоотношений. Украинской нации в XVII–XVIII вв. еще не было, однако представление украинского сообщества о своем отличии от других близких им этнических сообществ, в частности русского и польского, уже складывалось. И ассимилироваться, т. е. растворяться в русском народе, украинцам было не с руки. Тем более что у них уже имелись значительный культурный багаж (поначалу больший, чем у русских) и опыт активной борьбы против другого славянского родственника — поляков. С другой стороны, у русских уже было свое государство, свой опыт ассимиляции соседних этносов, и объединяться с украинцами (белорусов пока оставим в стороне) на равных, т. е. путем взаимной конвергенции, они не хотели. Наличие относительно мощного собственного государства помогло русским людям почувствовать себя старшим братом в общерусском семействе. У украинцев ситуация была прямо противоположной — отсутствие своей государственности при наличии в то время (XVII–XVIII вв.) более высокого, чем у русских, уровня культуры, порождало у них выраженный комплекс неполноценности. Все это отягощало процесс слияния украинцев и русских в одно национальное тело. Хотя на том этапе такое слияние еще было возможно (если приложить для этого должные усилия, разумеется).

Допустив, вопреки точке зрения Андерсона, что возможны были государства-нации при династических авторитарных режимах, мы должны будем допустить также и возможность существования наций в современных авторитарных государствах. Да, народ в таких государствах бесправен (или резко ограничен в правах), сувереном является авторитарный правитель, а народонаселение, соответственно, никаким суверенитетом не обладает. Очевидно, что гражданской такая нация считаться не может. Но это вовсе не означает, что подданные этого государства не испытывают веберинского коллективного чувства солидарности по отношении к собственному государству — чувства, иначе называемого патриотизмом. Вполне возможно, что это чувство им искусственно навязывается сверху, но кто сказал, что «печатные капиталисты» и владельцы массмедиа в современных демократиях не навязывают своей точки зрения потребителям их продукции. У этих потребителей, конечно, есть возможность выбора (что очень важно), но в условиях монополизации медиа пространства возможность эта довольно ограничена. К тому же, если во внутренней политике медиамагнаты обычно конкурируют друг с другом, то во внешней они довольно часто выступают единым фронтом. Думаю, даже в тоталитарных странах очень многие граждане (будучи, по сути, псевдогражданами) испытывали вполне искренние патриотические чувства, пусть и превратно понимаемые. В любом случае нельзя, на мой взгляд, отрицать тот факт, что итальянцы при Муссолини и немцы при Гитлере все же представляли собой нации. И их вожди, будучи ненавистниками идеи «гражданской нации», все же оставались националистами. Только в XX веке, в отличие от века XIX, большинство националистов уже были не либералами или демократами, а радикальными авторитаристами.

Впрочем, все зависит от того, что понимать под словом «нация», а дать ему четкое определение никто не может. Вот и получается замкнутый круг. Попробуем его разорвать, прибегнув к помощи все того же Юргена Хабермаса. «В политическом словоупотреблении понятия "нация" и "народонаселение" имеют один и тот же объем, — пишет он. — Однако, помимо юридического определения, нация имеет еще и значение политической общности, формирующейся в силу общего происхождения, по меньшей мере в силу наличия общего языка, культуры и истории… Обе компоненты, соединенные в таких понятиях как "национальное государство", "нация граждан государства", восходят к двум процессам, которые исторически протекали отнюдь не параллельно, — к формированию государств, с одной стороны, и наций — с другой»[70]. Подсказка Хабермаса поясняет нам, что именно в юридическом смысле слово «нация» используется в международном праве, которому приходится регулировать отношения не только между демократическими государствами, но и между странами с диктаторским правлением.

Если мы согласимся с тем, что национальное государство может быть не только демократическим, но и авторитарным, то нам придется признать, что нации в таком государстве могут быть не только гражданские. Думаю, что все нации, имеющие свою государственность (т. е. нации-государства), можно рассматривать как нации политические. Пусть даже политическую линию в таких государствах определяет не народ-суверен, а авторитарные правители. Нация же граждан государства возникает в процессе внутреннего развития политической нации, когда сольются в одно два процесса — формирование нации и строительство государства, протекающие, как верно заметил Хабермас, «отнюдь не параллельно». Трудно, однако, представить себе все сложности того момента, когда компоненты, упомянутые Хабермасом, не успев соединиться в некое единство, уже столкнутся между собой. Что и происходит в странах, где оба процесса еще далеки от завершения. Именно это произошло в Украине в 1991 г.: независимость, в силу сложившихся обстоятельств, получила сформировавшаяся еще нация, не имеющая, по сути, опыта государственного строительства.

Очень часто все приведенные выше концепции нации в представлениях национальных лидеров сменяют одна другую — в зависимости от обстоятельств, в которых приходится проявлять свою активность национальным движениям. Пока потенциальная нация еще не обрела независимости и проявляла себя лишь в качестве этнокультурной группы, участники национальных движений видели свою задачу в том, чтобы, во-первых, добиться этнической самоидентификации как можно большего числа представителей этой группы и, во-вторых, обрести для нее государственность (или, как минимум, национально-территориальную автономию). Первая цель достигалась за счет реализации всевозможных культурных программ, навязываемых интеллигентами-националистами основной этнической массе. Методы были, в общем, одни и те же. Активно велся сбор народных преданий, песен и всех других форм фольклора; на основе этих материалов создавались стилизованные культурные артефакты, которые затем возвращались в народ. Этот народ интеллигенты стремились обучить грамоте и познакомить с основами общего образования, причем обязательно на родном языке. Для реализации второй задачи национально озабоченным интеллигентам уже нужны были политические организации, защищающие интересы этноса в конфликтах с властью державы, в составе которой этот этнос находился, не имея статуса государствообразующего (т. е. на вторых ролях). В конце концов, эти организации вступали в борьбу за государственную независимость, используя для этого с учетом ситуации либо мирные средства, либо насилие. В какой мере более или менее консолидированная в культурном отношении этническая группа могла считаться сложившейся нацией, вопрос не очень существенный — в любом случае становление нации завершается в независимом государстве. А пока его нет, этническое или какое-то иное сообщество, стремящееся создать свое государство, можно рассматривать, с определенной долей условности, как протонацию. С приобретением государственности начинается интенсивное формирование уже политической нации. От наличия в стране демократических институтов (и их эффективности!) зависит, произойдет ли и как скоро трансформация политической нации в нацию гражданскую.

Очевидно, задачи у национальных движений на всех этих этапах будут разными. Более того, разными по своей идеологической ориентации, конкретным целям и методам будут сами эти движения. Не исключено, что в какой-то момент они вступят в борьбу друг с другом, причем очень острую.