Дорога на Майдан. Причины украинского кризиса

О «брехне Тараса»

В год распада СССР Иосиф Бродский написал стихотворение «На независимость Украины», и в нем есть такие слова:

С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Сказано не просто грубо, но и, по большому счету, фальшиво. Эти строки Бродского можно было бы принять, несмотря на грубость, если бы речь в них шла о переживаниях самого поэта или близких ему по духу художников-интеллигентов. Поэтика Шевченко вряд ли могла им нравиться (слишком уж она по-мужицки прямолинейна и навязчива). Куда ему до Пушкина — народного и в то же время изысканно аристократичного поэта. Но в своем стихотворении Бродский пишет все же не о творческой элите, а о «бугаях, орлах, казаках, гетманах и вертухаях», т. е. о собирательном (и стереотипно искаженном) образе украинцев. Кого из двух великих поэтов предпочтут в последнюю минуту своей жизни украинцы, Бродского, в общем-то, не интересует. В тот момент поэта угнетало чувство глубокой обиды и горечи, которое он, по-видимому, испытал, узнав о неожиданном разрыве родственных, как казалось, отношений Украины с Россией и русскими. Чувство, которое в тот момент разделяли очень многие. Но в данном контексте речь идет не о настроениях талантливого русского поэта Иосифа Бродского, а об органике творчества Тараса Шевченко.

Можно согласиться с тем, что Тарас Шевченко своими стихами настраивал украинцев на обретение независимости, в том числе и от России. Неверно, однако, определять творчество Тараса как «брехню». Его стихи — не вздор и не пустая болтовня, тем более не ложь или обман. Шевченко был точен в передаче настроений своего народа и всегда писал о том, что этому народу представлялось самым важным. Не забудем, что главный украинский поэт был неразрывно связан с народной средой и что связь эта была взаимопроникающей. Андрей Синявский писал в «Голосе из хора»: «Я не знаю другого поэта, кому бы так поклонялись — в массе, словно святому, обливаясь слезами, как в церкви, заскорузлые мужики, перед иконой-портретом в полотенцах, на потайном юбилее, в каптерке, хором, как Отче наш: — Батьку! Тарасе!..» Синявского до его ареста стихи Шевченко, по его собственному признанию, не очень-то занимали. Как, вероятно, никогда не интересовали они и Бродского. Внимательно вчитался Синявский в стихи украинского поэта уже в лагере, т. е. в самой что ни на есть «пограничной ситуации». Вчитался и увидел: присущее Шевченко «чувство национальной и социальной исключительности (мужик), поиски своих в истории и быту позволили ему окунуться в фольклорные источники, глубже, чем… русским поэтам… Также и народ (фольклор) Украины, не исключается, глубже нас сопряжен с первобытными токами и образами подсознания, отчего касания сказки, возможно, переживаются здесь более внятно и непосредственно, как живой, получаемый в психическом опыте факт. Подтверждение тому, помимо Шевченки, — Гоголь…». Творчество Шевченко было насквозь пронизано токами коллективного подсознания украинцев, и потому Тарас как подлинно народный поэт, не оглядываясь на господскую оценку своей поэзии, «пер напролом в первобытном казацком запале и, укладываясь в идею, торчал стихом поперек»[75]. Шевченко ощущал всю глубину народных переживаний, а украинцы слышали в стихах Тараса те мотивы, что исходили из глубины их соборной души. Казалось, поэт избавлял своих земляков от совершенных ими грехов, и они готовы были доверить ему роль своего защитника не только от царского своеволия, но и от Божьего гнева. Последняя надежда: «Батьку! Тарасе!..» Словом, материал для доктора Юнга или Мартина Хайдеггера. Слова Андрея Синявского о Шевченко, по-моему, очень точно передают сущность творчества украинского поэта, которое Иосиф Бродский заклеймил одним словом — «брехня». Тарас Шевченко, как никто другой, сумел обнажить специфику украинской темы. Его Украина не просто романтически красива — это страдающая, насквозь пропитанная горечью страна. И все потому, что совсем недавно, за тридцать лет до рождения поэта, она была закрепощена и лишилась завоеванной во времена Хмельниччини воли. Российской державной элите и русским аристократам, что восхищались красавицей-Украиной, до ее бед не было никакого дела. В пушкинской «Полтаве» и украинские красоты, барочно избыточные, и история Малороссии служили поэту лишь романтическим фоном для изображения драмы Мазепы, разыгранной почти как у Байрона. Имперский гнет, который несли с собой завоевания Петра и который во времена Пушкина уже вовсю себя проявил, высокородный автор «Полтавы» ощущать, конечно, не мог, да и не о том была его поэма[76]. А крепостной раб Тарас Шевченко утрату воли глубоко сопереживал вместе со всем народом:

І серце жде чогось. Болить,
Болить, і плаче, і не спить…

И выплескивал в своих стихах накопившуюся в народном подсознании ненависть. Не зная жалости ни к себе, ни к другим, Шевченко, как другой Тарас — гоголевский Бульба, звал своих земляков к отмщению за поруганную волю, призывал их всем миром, «громадою обух сталить та добре вигострить сокиру», чтобы затем топором вернуть Украине свободу. Взывая к самым мрачным глубинам подсознания своего народа, он завещал ему:

Схороните и вставайте,
Цепи разорвите,
Злою вражескою кровью
Волю окропите. (Перевод А. Твардовского)

Тарас дарит украинцам надежду на освобождение от гнета. Но надежда эта, увы, была кровавой. Стихи провидческие: дело дошло-таки до «большой крови» — в Гражданскую, в годы бандеровщины, на «Евромайдане» и в Донбассе. Виноват в том, однако, не поэт, а то народное бессознательное, что в годы войн и революций вырывается наружу и, подобно вулканной лаве, сметает все на своем пути. Шевченко же, услышав клокотание магмы еще внутри вулкана, всего лишь предупреждал читателя, что грядет извержение. Увы, украинцы и россияне, проявив упрямство, достойное бугая, не вняли предупреждению поэта и не сделали вовремя нужных шагов навстречу друг другу.