Дорога на Майдан. Причины украинского кризиса

О национальных государствах

Социологи, считающие роль государства в формировании наций решающей, придерживаются концепции «государства-нации» или же «национального государства». Четко определить, что точно эти понятия означают, как и все остальное в этом ряду, невозможно, но поскольку они широко используются в реальной политике, игнорировать их нельзя.

Первым определение понятия «нация», находящегося в тесной связи с понятием «государство», дал аббат Э.-Ж. Сийес в 1789 г. в работе «Что такое третье сословие?». Сийес прямо объединял нацию с третьим сословием, поясняя свою мысль тем, что именно это сословие, не имея никаких привилегий, делает «девятнадцать двадцатых» всего, что нужно обществу, а потому имеет право олицетворять в своем лице весь народ, всю нацию[60]. Сийес определял нацию как «сообщество людей, живущих по общим законам и представленных одним законодательным учреждением… Только общее право и общее представительство составляют одну нацию»[61]. Иными словами, речь здесь идет не об этнической, а о гражданской нации, т. е. о сообществе всех граждан государства, имеющих, независимо от их этнического происхождения, возможность выражать и реализовывать свою суверенную волю. Эта возможность обеспечивается всеобщим равноправием, системой представительного правления и верховенством закона, т. е. демократией. Нет демократии — нет нации.

Многие социологи убеждены, что без гражданской нации не может быть национального государства. Соответственно, национальными они называют лишь те государства, где народ уже обладает суверенитетом. Нация, с их точки зрения, — это, как у Сийеса, прежде всего, сообщество граждан. Хотя эти социологи по-разному оценивают факторы, формирующие нацию, сам процесс формирования, как правило, ими исчисляется, начиная с одной и той же отправной точки — со времени буржуазных революций, прежде всего Великой французской. То есть с момента, когда народ (по крайней мере, формально) становится сувереном. Соответственно, эпоха наций и национализмов начинается у них в конце XVIII века, а пик ее припадает на век XIX. Эта эпоха растянулась на все XX столетие и все еще продолжается (хотя уже есть немало признаков, свидетельствующих о приближении ее конца).

Я коснулся вопроса хронологии не случайно. С нею связана проблема, непосредственно касающаяся нашей темы. На Украине националисты приступили к сотворению украинской нации довольно поздно — в середине XIX в., и этот процесс до сих пор не завершен. Но как быть с русской нацией? Полагаю, что в России нация сложилась еще до американской и французской революций, т. е. еще до того, как появилось само понятие «нация». И была эта нация не русской, а российской, поскольку изначально включала в себя различные этносы, сначала завоеванные, а потом ассимилированные.

Если строго следовать логике Андерсона, этого не может быть. Потому что в эпоху династических монархий не было привязки национальной идентичности к определенной территории, которая часто изменялась по воле монархов — в ходе войн, из-за династических браков и всякого рода междинастических договоренностей. В те времена, пишет Бенедикт Андерсон, «границы были проницаемыми и нечеткими, а суверенитеты неощутимо переходили один в другой… именно отсюда вытекает та легкость, с которой досовременным империям и королевствам удавалось на протяжении длительных периодов времени удерживать под своей властью чрезвычайно разнородные и часто даже территориально не соприкасавшиеся друг с другом населения»[62]. Кроме того, Андерсон был убежден, как мы знаем, что нации могут конструироваться лишь тогда, когда уже не властвуют религиозные догматы, нет династических монархий и человеческая история больше не определяется божьим промыслом. В теократическом самодержавном государстве Ивана Грозного, если верить Андерсону, ни русская, ни российская нации сложиться не могли. Да и потом, вплоть до революции 1917 г., в России сохраняли свою силу наднациональные православные догматы, власть была династической, а не национальной, капитализм был развит слабо и диктовать власти свои условия был не в состоянии. Иными словами, доминировали донационалистические культурные представления. А затем пришли большевики-интернационалисты с идеей мировой революции и «трансконтинентального братства». Получается, что до революции русская нация еще не успела появиться, а после уже не могла — потому что начала формироваться наднациональная общность — советский народ.

Позволю себе, однако, не согласиться со схемой Андерсона и заодно и со всеми теми социологами, что отсчитывают процесс становления наций с французской революции, краха династических монархий и распространения капитализма. Нельзя, думаю, строить единую теорию формирования наций для всех времен и народов — слишком разные исторические условия. Лучше сконцентрироваться на нациообразующих процессах на одном континенте — в Европе.

В Европе после падения Рима происходит перемещение множества различных племен, заново переформатируются этнические сообщества — подвижные, поглощающие своих соседей или растворяющиеся в них. В условиях феодализма сильных структур, способных строить государства-нации на основе подвижной этнической магмы, не было. Государства еще не привязаны напрямую к ареалам проживания тех или иных этносов. Впервые этнические признаки проявили себя в политике, пожалуй, лишь при распаде империи Каролингов («страсбургские клятвы» короли и войска произносили на двух языках — старонемецком и старофранцузском). Очень многое изменил долгий XVI в.[63] (Ренессанс, Реформация, крах империи Карла V, Контрреформация и религиозные войны, утверждение более или менее прочного международного порядка, начало эпохи научных открытий и, наконец, первый этап становления капитализма). Тогда же возникли сильные абсолютистские государства, многие из которых существуют и сегодня. Эти государства были династическими, что не мешало им ориентироваться на определенную этническую группу и активно ассимилировать под нее остальные этносы с целью создания цельного государства-нации. Иными словами, эти государства, еще не ставшие демократиями, уже были национальными. Государства эти в ходе истории часто меняли свои границы, но если откинуть примордиалистскую концепцию нации, придется признать, что и нация вовсе не является чем-то окостеневшим, раз и навсегда данным. Она вполне способна к расширению своего состава, идущему паралле льно с расширением государства, даже если в основе ее формирования лежит этнокультурный принцип, хотя процесс национальной трансформации совсем не простой и может быть очень болезненным.

Французский язык Парижа и Иль-де-Франс, наверняка, не смог бы одолеть в свободном соревновании весьма отличный от него язык провансальский, который в Средние века имел куда более богатые культурные традиции, поскольку там дольше сохранялось наследие Римского периода, а позже активно развивалось творчество трубадуров. Но вмешалось государство. Франциск I вернул в Париж из Аахена суд, который выносил с тех пор решения не на латинском, а на французском языке Парижского региона, и эти решения стали обязательными для всего королевства. В 1539 г. король своим ордонансом, подписанным в Витте-Котре, закрепил парижский диалект французского языка в качестве единственного официального и обязал местные власти использовать только его. Латинский язык и широко распространенные региональные языки — провансальский, гасконский, бретонский — стали повсеместно вытесняться из официального общения. И было это за 250 лет до того, как в книге Сийеса появилось слово «нация» и начали возникать первые националистические движения. Правда, в быту региональные языки во Франции сохранялись в течение столетий, и дело, начатое королем Франциском, потом еще долго доделывала Французская республика.

Пример Франции не единичен. Государства вокруг этнического центра с единым языком довольно быстро стали формироваться в Европе после мира 1559 г. в Като-Камбрези и после Нидерландской революции. Оба события сыграли важную роль в строительстве национальных государств. Первое потому, что два государства, претендующие на гегемонию в Европе — Франция и империя Габсбургов, — вынуждены были отказаться от своей роли создателя европейской империи (а других претендентов на эту роль не было). «Если угодно, - пишет Валлерсгайн, — то 1557 год[64] оказался пределом для стремлений создать такую структуру и, одновременно, возникновением такой баланса сил в Европе, который позволил государствам, стремившимся стать нациями (будем называть их нациями-государствами), вступить в свои права»[65]. Причем абсолютистские государства стали национальными, несмотря на то, что там не сложились еще условия для формирования гражданской нации. Нидерландская же рево люция не просто освободила страну от чужеземной оккупации и католической контрреформации, но создала первое государство гражданской нации. То есть начиная со второй половины XVI в. и вплоть до того времени, когда в большинстве стран Европы утвердились представительные формы правления, там сосуществовали два типа национальных государств: одно с суверенными гражданами, другое — с подданными авторитарного правителя.

Разные формы нациообразования внутри Европы признает и Юрген Хабермас. «Классические государствообразующие нации Севера и Запада Европы, — пишет он, — сформировались внутри издавна существовавших территориальных государств. Последние составляли элемент европейской государственной системы, которая приобрела законченный вид еще при заключении Вестфальского мира в 1648 г. "Опоздавшие" же нации, прежде всего итальянская и немецкая, прошли иной путь развития, типичный для формирования национальных государств Центральной и Восточной Европы»[66].

В любом случае следует признать, что даже в Европе нации-государства не всегда являлись продуктом реализации национальных проектов, возникших в воображении националистов ХІХ-ХХ веков. Да, первые национализмы и в Европе, и в Америке часто были республиканскими и, в общем, демократическими, но хотелось бы подчеркнуть, что в Европе значительная часть пути по созданию наций-государств (в ряде случаев большая) была пройдена еще при династических режимах — до того, как в дело включились националисты-республиканцы. Кроме того, нужно отметить, что национализм XIX в. и даже XX в. в странах Центральной и Восточной Европы все-таки не всегда был республиканским. Под влиянием господствующего тогда романтизма, безусловно, оказавшего существенное влияние на воображение тогдашних националистов, этот национализм во многих случаях проявлял себя в форме национализма этнического, а не гражданского[67]. Вероятно, Хаген Шульце был прав, утверждая, что «в последние десятилетия XVIII и в течение XIX века возникали нации, которых породило воображение довольно определенного числа ученых, публицистов и поэтов, — этнические нации в виде идеи, но еще не в реальности»[68].

Хабермас, говоря о территориальных государствах Европы, имел в виду западные и центральные европейские страны. Но было в Европе еще и русское государство. Если мы, вслед за Хабермасом, признаем, что французская нация начала формироваться еще в территориальном династическом государстве первых Бурбонов, а английская — в елизаветинской Англии, то какие у нас основания не признавать, что русская нация могла вызреть в России Ивана Грозного? Первые русские националисты (славянофилы) появились в России во второй четверти романтического XIX столетия. Но российскую нацию сотворили вовсе не они. Ни у Хомякова, ни у Киреевских, ни у братьев Аксаковых не было никакого проекта создания нации. Русская нация к этому времени, по их твердому убеждению, давно уже существовала, и будущее России они видели в ее прошлом. Впереди они надеялись увидеть лишь укрепление старых общинных порядков и ценностей православия.