Миф о Христе. Том II

12. Сильная личность.

Если припомнить все то, что было сказано относительно мифического, ветхозаветного и талмудического характера деяний и слов Иисуса, то, кажется, трудновато будет со спокойной совестью поддерживать еще существование исторического Иисуса. Или, о каком отдельном деянии Иисуса, о каком его слове можно было бы с уверенностью сказать, что они, действительно, принадлежали историческому Иисусу? Не то, что многое приведенное в евангелиях, как доказано, выдумано, и потому, быть может, не все лишено исторической истинности. Наоборот, в них нет ничего, абсолютно ничего, — ни в деяниях, ни в словах Иисуса, — что не носило бы мифического характера, не восходило бы к параллельным местам ветхого завета или талмуда и тем самым не возбуждало бы подозрения, что оно послужило моделью и образцом для евангельского изображения. Пусть к нам больше не подходят с «неизмыслимостью» и «единственностью в своем роде» евангельского Иисуса! Пока нам определенно не назовут те места евангелий или моменты, к которым подходят эти эпитеты, — до тех пор мы можем считать себя в праве основанную на них аргументацию противников оставлять без внимания.

Это — полное непонимание фактов, когда говорят, что признаваемая «мифическая примесь» в евангелиях принципиально ничего не доказывает против их историчности, и пытаются из этого состряпать «методологический» промах у отрицающих существование исторического Иисуса. Ошибочный метод как раз у поборников исторического Иисуса, которые держатся за него, хотя не могут представить доказательств историчности хотя бы одного места в евангелиях.

Если все детали евангельской картины, как это имеет место в руках исторической критики, расплываются в мифологическом тумане, то тем самым, как раз с методологической точки зрения, отпадает всякое право, после устранения этих «что» и «как» исторического Иисуса, удерживать еще отвлеченное «так что» последнего. «Это значило бы, — говорят, — ниспровергнуть устои истории, если бы не стали верить в существование Христа и в истинность рассказов его апостолов и авторов священного писания. Брат Цицерона говаривал также: это значило бы ниспровергать устои истории, если бы стали отрицать истинность предсказаний дельфийского оракула. Я спрашиваю христиан, — думают ли они, что ниспровергают устои истории, отрицая этот мнимый оракул, и счел бы римский оратор ниспровергнутыми устои истории, если бы он стал отрицать истинность христианских предсказаний при условии, если бы он знал их; всякий защищает свою химеру, а не историю»[83].

Но «потрясается до самого основания доверие ко всякому, преданию и к разуму в истории, раз не жил Иисус», — плачется господин фон- Соден, и ему вторят в этом все те, им же несть числа. Ведь, в таком случае, «все культурное человечество в течение двух тысяч лет находилось бы во власти иллюзии и обмана» (8). Ответ на это свидетельствующее о поистине глубоком «историческом уме» возражение дал Штейдель. Старый Дюпюи как будто уже предчувствовал фон-Содена, когда говорил, «что в делах религии вера большего числа поколений ничего не доказывает, кроме легковерия тех, которые в это верят, а Геркулес, тем не менее, не был солнцем, хотя в это верили и это утверждали греки. Большое заблуждение процветает легче большой истины, потому что легче верить, чем шевелить мозгами, а люди предпочитают чудесный элемент романов простоте истории. Если бы придерживаться этого правила критики, то, чтобы доказать истину, можно было бы указать христианам на ту крепкую веру, которую каждый народ имел и до сих пор еще имеет в чудеса и оракулы своей религии, но я сомневаюсь, чтобы они признали уважительным этот довод. Нам хотелось бы, чтобы не признавали его и тогда, когда речь идет об их вере. Я знаю, они скажут, что только они одни обладают истиной, но, ведь, и другие будут говорить то же самое. Кому же быть судьею в этом? Пусть всегда будет им здравый человеческий разум, а не обычная вера или общепринятое мнение». Впрочем, разве почти 18 веков не верили в «богочеловека» Христа и не умирали с этой верой, пока просвещение не разрушило этот взгляд, как мифологическое заблуждение, а теологи, исследующие вопрос о жизни Иисуса со своим только человеком Иисусом не выступили наследниками этого заблуждения? Либеральному теологу, вроде фон-Содена, действительно, следовало бы еще подумать, прежде чем таким возражением, как вышеприведенное, подготовлять почву для своей собственной точки зрения.

После этого остается разобрать еще только одно, последнее Возражение, которое, правда, в полемических сочинениях, по основательным причинам, едва было высказано, но зато тем большую роль оно сыграло в публичной дискуссии, — возражение, что такое огромное движение, как христианство, может быть объяснено только влиянием «сильной личности», каковой, мол, конечно, был никто иной, как Иисус.

Однако, и этот довод принадлежит к числу наивных. Ведь, и он предполагает уже доказанным то, что следовало бы сперва доказать, а именно, что только отдельная великая личность вызывает духовное движение и последнее при всех обстоятельствах восходит к деятельности отдельной выдающейся личности. Какие же примеры из мировой истории имеются для этого? Быть может, личность Лютера в ее связи с реформацией? Но, ведь, кажется, все историки согласны в том, что без предыдущей деятельности Яна Гуса, Иеронима Пражского, Савонаролы, без мистики Экхарта и Таулера и т. д., Лютеру не удалось бы добиться своей цели. А рядом с Лютером стоят другие, не менее сильные личности, вроде Цвингли, Кальвина, Гуттена, — мужей, которые только благодаря своему одновременному выступлению и деятельности в том же самом направлении реформации помогли вырваться из душной религиозной атмосферы своего времени. Могли ли все они добиться хоть малейшего успеха, если бы заранее не нашли восприимчивую к их идеям массу и время, которые понуждали к разрешению уже назревшего кризиса?

Великие личности отнюдь не всегда являются первыми виновниками и возбудителями нового духовного движения. Наоборот, последнее уже долго до этого обычно подготовляется в бесчисленных отдельных лицах, пока, наконец, внутренняя необходимость не достигнет своей высшей точки, а отдельные, сознающие цель и энергичные личности не возьмут бразды движения в свои руки, причем им вовсе не зачем быть обязательно «самыми великими» личностями своего времени. Если семя созрело, оно пускает росток, не нуждаясь при этом в сверхчеловеческих силах. Так, можно еще поспорить о том, что если бы Лютер появился 50 годами раньше, смог ли бы он начать реформацию. Значение и сила движения, значит, вовсе не стоят с необходимостью в соответствующей пропорции со значением тех личностей, в которых это движение получает свою форму и образ, и которые дают первый толчок к тому, чтобы оно сделалось силой в обществе. Если пришло время, то часто уже малейший толчок может вызвать к действию накопившиеся силы, подобно тому, как маленького камешка, оторвавшегося от края, бывает достаточно для того, чтобы вызвать обвал лавины, которая неудержимо катится с горы и уносит с собой леса, дома и людей. Такое сильное движение, как Ренессанс, в течение неполных 200 лет совершенно изменившее духовное состояние Европы и сменившее средневековье, началось не с деятельности отдельного лица. Французская революция является, в сущности, делом широких масс, из среды которых выдвигаются только отдельные, особенно даровитые, но отнюдь не «сверхсильные» личности, мужи, вроде Мирабо, Дантона, Робеспьера и т. д., которые все же отчасти скорее сами уносятся движением, чем направляют и определяют его.

А кто является основателем вавилонской, египетской или греческой культуры? Кто призвал к жизни античные религии, религии Зевса, Диониса, Озириса? Кто создал иудаизм, — быть может, Моисей? Но наука, в лице ее выдающихся представителей, давно уже отвергла историчность Моисея, а где она, быть может, еще держится за него, там все же видит себя вынужденной свести его значение к такому минимуму, что совершенно нелепо продолжать называть его основоположником иудейской религии. Послепленный иудаизм, совершенно независимо от этого сказочного Моисея, является продуктом совместной работы жрецов при иерусалимском храме, которые под влиянием пророческой реформы кодифицировали и развили «закон». До нас дошли только отдельные имена сотрудников, да и то нет гарантии, что им принадлежит даже то немногое, что им приписывается. От митраистической религии нам не передано даже таких имен. А, ведь, митраизм был религиозным движением, которое на рубеже нашей эры с неопреодолимой силой начало распространяться с Востока по всей Европе, а в четвертом веке был самым опасным соперником христианства. Говорили, что митраизм был побежден христианством потому, что он не исходил от такой сильной личности, как Иисус. Пусть правильно то, что персидский Митра был призрачной фигурой рядом с Иисусом, который в своем человеческом виде и трогательном изображении его смерти больше говорил сердцу, в особенности женщин, больных и слабых. Ио это, в крайнем случае, доказывает, все же только то, что более конкретная, содержательная идея в духовной борьбе имеет больше шансов на победу, чем более отвлеченная; в пользу же исторической реальности этой идеи оно, напротив, ничего не доказывает. Впрочем, история учит нас, что еще совсем иные, частью весьма внешние и, так сказать, случайные причины. Причины политического характера, вроде смерти в борьбе с персами (363 года) императора Юлиана, одного из ревностнейших поклонников Митры, были тем, что решило победу христианства над митраизмом.

Следовательно, такими общими фразами, вроде того, что только такая великая, сильная личность, как Иисус, могла призвать к жизни христианство, ничего не доказывается. Это является только остатком того наивного объяснения истории, которое не раз преподносится детям в школах, — объяснения, по которому, история «делается» единственно и только так наз. «героями», каковыми обычно слывут прежде всего предки царствующего дома. Великое духовное движение может быть вызвано к жизни великими личностями, но этого не требуется, и даже утверждение, что таковое движение должно вызываться одной только выдающейся личностью, является беспросветной глупостью, в особенности, если эту личность за ее, якобы, «единственность в своем роде» ставят настолько выше всякой человеческой мерки и всякого сравнения, насколько высоко ставит своего Иисуса теологическая «историография».

Само собой понятно, что и молодое христианское движение имело своих «великих» личностей, которые давали движению определенную цель, брали в свои руки организацию и руководство, защищали его право в обществе. Может быть, Петр, Иаков, Иоанн и т. д. были такого рода личностями, заслуги которых пред христианством позднейшее время почтило тем, что в «истории» своего спасителя придало им роль прямых учеников Иисуса. Только так же мало следует признать несомненным и истинным то, что последние сами в своих трудах опять-таки вдохновлялись личностью исторического Иисуса, как мало следует признать исторической личностью деву Марию только потому, что французская пастушка уверяла, что видела ее собственными глазами в уединенном гроте, а теперь, вследствие этого, неисчислимые тысячи ежегодно отправляются в Лурд, чтобы там получить исцеление от своих болезней. А, впрочем, если кто-нибудь решительно остается при том мнении, что «основоположником» христианства следует считать только одну великую личность, то почему бы этой личностью не быть Павлу? Если же не ему, то разве наше исследование не показало, что содержание евангелий, в конце концов, восходит к пророку Исайе, «предсказания» которого, изречения, проповеди покаяния и обетования повторяются в евангелиях, но только в повествовательной форме? Посему, не Иисус, а Исайя был бы тою «сильной личностью», которой христианство обязано своим возникновением[84].