Миф о Христе. Том II

а) Передача слов.

Вундт, судя по одному, приводимому Циммерном, выражению, тоже признает внешнюю жизнь Иисуса «сетью легенда «за исключением немногих (каких?), исторически, быть может (!), достаточно засвидетельствованных черт в истории страстей». «Но что не относится к этим легендам, — думает он, — и нигде не встречается в их мифологических прототипах, так эго — изречения и речи Иисуса, как они переданы в синоптических евангелиях». Также и Шнейдер в учении их видит лучший довод в пользу действительного существования исторического Иисуса. Как следует относиться к этому утверждению, или, иначе говоря, насколько слова Иисуса доказательны в пользу исторической реальности последнего?

Уже раньше было указано на то, что содержание евангелий обнаруживает, помимо изображения деяний Иисуса, еще и второй источник, так наз. сборник речений или источник, содержащий его речи, каковой получается из параллелей у Матфея и Луки, отсутствующих у Марка. Отмечено уже также и то, как ненадежно обстоит дело с нашим знанием о сборнике речений, настолько ненадежно, что я считал себя вправе называть этот источник «совершенно неизвестным для нас X» (иксом). Конечно, с этим не согласится Вейс. Но я в данном случае могу сослаться на Вернле, который точно так же называет данный источник иксом и, на самом деле, он так и характеризует его, а, ведь, Вернле в настоящее время все же слывет самым лучшим и самым надежным знатоком вопроса об источниках жизни Иисуса.

По мнению этого Вернле, не только объем, но и порядок, равно как и буквальный текст многих отдельных мест источника речей для нас «неизвестен». Вейс называет это «дилетантской чепухой», — жаль только, что, думая прокатиться на мой счет, он обращается с этим по неправильному адресу. «Чепухой» называет Вейс и мое заявление, что благодаря переводу с арамейского языка на греческий слова Иисуса должны были бы многое потерять из своей оригинальности, так как язык источника речей, как это «давно установлено», будто бы, был греческим. Однако же, по словам Палия, который слывет у теологов за свидетеля в пользу существования такового источника, «слова господни» первоначально были написаны на еврейском языке, точнее, на арамейском наречии, и всякий переводил их затем, как мог. Также Вернле считает, что не исключена возможность, что первоначальным языком этого источника был арамейский, и что дошедшие до нас Матфей и Лука, в основе которых лежит греческий текст, оригиналом уже не пользовались. Ну, как бы там ни было, раз Иисус все же, будто бы, говорил по-арамейски, то в переданных нам так наз. «словах господних» мы, во всяком случае, имеем дело только с переводом на греческий язык, и негодование Вейса на «дилетантство» Древса также и здесь, если только оно не имеет в виду «ученого специалиста» Вернле, не совсем уместно.

Что делает эту передачу речей особенно ценной в глазах теологов, так это то обстоятельство, что благодаря ей надеются «подойти еще ближе к Иисусу, чем благодаря евангелию Марка». Конечно, также и Вейс не может отрицать того, что, даже если бы удалось вполне и надежно восстановить эту передачу, — о чем до сих пор еще, во всяком случае, не может быть и речи, — мы тем самым все же получили бы в руки только книгу литературного характера, композицию, составленную с какой-нибудь литературно-композиционной точки зрения. «В своих розысках источника речей, мы все же приходим не к Иисусу, а к общине. Формулируем еще точнее: в лучшем и благоприятном случае из этого источника мы узнаем только то, что в Иисусе казалось общине характерным, отличительным, значительным и необходимым» (159).

Состояние так наз. первообщины, не дает нам ничего верного. Даже более, благодаря тому, что, как это было отмечено уже раньше, мы даже наверное не знаем, что в передаваемых нам «словах господних» имеем мы дело, вообще говоря, со словами отдельной исторической личности, а именно со словами исторического Иисуса. Теологи это предполагают, однако, и здесь, опять-таки то petitio principi, которые характеризует научную ценность всего исторического метода теологии. «Слова господни», — это следует постоянно подчеркивать, — в писании так часто являются только такими словами, которые «господь», а именно Яхве, внушает своим при посредстве «духа», что, признавши даже существование исторического Иисуса, прежде всего совершенно невозможно определить, сколько и что в сборнике речений следует отнести к «духу» и что к Иисусу[72]. Мы не знаем, содержит ли сборник речений определенно только изречения Иисуса, или же, кроме того, и те слова, которые, по другим основаниям, были сочтены достойными помещения в этот сборник. Мы не можем сказать, что слова, которые, якобы, были произнесены по внушению «духа», не были ли только впоследствии внесены в евангельское изображение и вложены в уста Иисусу только по той простой причине, что, по мнению его приверженцев, самые выдающиеся и самые важные переданные нам изречения должны были вылиться только из уст того, кому они поклонялись, как «господу» в специфическом смысле этого слова.

Что под именем «слов господних» евангелий вкралось много тенденциозного, пристрастного, непонятного и позднейшего, что в них нашли свое выражение различные наслоения религиозного мышления и прикрыли себя авторитетом «господа господствующих», — все это признает, ведь, и Вейс вкупе со всеми критическими исследователями. Сколько же при этом отпадает, об этом можно составить себе представление, если попробовать вычеркнуть из текста евангелий те слова Иисуса, которые признаны искажениями и добавлениями.

Но есть ли у нас какая-нибудь гарантия того, что эта передача, по крайней мере, хотя бы в своей основе, верна? Вейс указывает нам на род и форму передачи, на резкое запечатление в памяти слов учителя, точное, почти буквальное сохранение в памяти даже подробностей, которое характеризует раввинское обучение. Он указывает на талмуд, как на довод в пользу надежности и добросовестности такой передачи. Если он при этом подчеркивает также легкую усвояемость и сохранение в памяти тех изречений вследствие их сжатого, но полного смысла выражения, «которые еще и теперь крепко держатся в головах как детей, так и взрослых, подобно стихам народных песен», то он, конечно, забывает ту муштру при запоминании эти слов, какую применяет при этом школа ко всякому учащемуся, и забывает то горе и слезы, которых стоит во многих случаях заучивание этих изречений. Но допустим, что условия передачи были действительно так благоприятны: каким образом отдельные слова Иисуса могли дойти до нас в такой многоразличной и разнообразной форме, как это фактически обстоит с ними? Чем объяснить нам себе то, что столь многое из слов Иисуса затеряно, быть может, и очень важное, тогда как столько совершенно неважного и незначительного до нас дошло; и мы не можем допустить, чтобы Иисус говорил и проповедовал не больше того, что мы находим в словах Иисуса в евангелиях? «Что для учеников раввинов было предписанием школы, — говорит Вейс, — то для учеников Иисуса являлось вопросом блаженства. По словам своего учителя следовало жить и умирать; они были основным законом их общества, точное нахождение и установление их буквального текста являлось наиважнейшим делом» (162). Однако, замечательно то, что, якобы, самые первоначальные христианские произведения так мало придают значения словам Иисуса, что Климент, Иаков, Учение апостолов и т. д. хотя и приводят слова господа, однако, не отмечают их определенно в качестве слов Иисуса[73]. Больше того: замечательно то, что Павел, по-видимому, вообще ничего не знает о них, так как он, как мы видели, ни в одном случае не ссылается определенно на изречение Иисуса, даже там, где сходство идей, казалось бы, было так близко или ход мыслей должен был бы прямо-таки заставить его для подкрепления собственного мнения сослаться на авторитет учителя.

Если прав Вейс, то как объяснить, что в происхождении христианства слова Иисуса не сыграли почти никакой роли? Ведь утверждение Вейнеля, что для ранних христиан имели решающее значение изречения Иисуса, а не христология (15), не может быть доказано ни одним историческим фактом. Даже первая христианская проповедь, судя по Деяниям, была не изложением полученного от Иисуса учения, а учением об Иисусе, — как это показывает пример Петра, Стефана, Филиппа и Аполлоса. Если «словеса господни» признавались, действительно, изречениями исторического Иисуса, то почему, в таком случае, заботливо и бережно не сохранили этих речений? Как могли допустить, что собрание этих речений совершенно затерялось? Следовало бы думать, что такое драгоценное достояние, как слова своего господа и учителя, члены общины должны были бы хранить как святыню, беречь как зеницу ока, бесчисленное количество раз списывать и заботливо передавать из рода в род. Вместо всего этого в продолжение столетия, по-видимому, даже простое знание о существовании такого сборника совершенно изгладилось из памяти христиан, и нужно было появиться только современным, критически настроенным теологам, чтобы только установить хотя бы возможное существование такого источника. Как будто провидение намеренно пожелало сберечь им этот материал для ученых исследований!