Миф о Христе. Том II

7.2. Мифический характер евангелий.

К этому присоединяется еще как бы вторая главная для метода «Мифа о Христе» точка зрения: неотрицаемое и теологами сходство образа Иисуса с божествами-искупителями языческих народов и сходство христианского учения об искуплении и культовых особенностей с таковыми же мистических культов древности[45]. Что теологи, с Гарнаком во главе, смотрят на относящиеся к данному вопросу исследования по истории религии с боязливым недоверием и кисло-сладкой миной, — это им так же мало извинительно, как и то, что они в этом отношении призывают к самой крайней «осторожности», как делает это и Вейс (26). Однако, то, что Вейс выставляет против возможности выводить историю Христа из языческих мифов, так немощно слабо и свидетельствует о таком предубеждении, что всякий спор с ним на эту тему был бы бесполезен. Кто, напр., оспаривает, что Митра принадлежит к числу страдающих богов, и предусмотрительно прибавляет: «также и для эпохи Иисуса», — с тем нечего спорить. Ведь, он, видно, не знает, что культ Митры к началу нашей эры так тесно внутренне слился с прочими культами малоазиатских божеств-спасителей, каким-нибудь Аггисом, Адонисом и т. д., что должно причислить Митру к страдающим богам, даже если бы эта черта все более и более оттеснялась на задний план чертами непобедимого и сияющего солнца. Отрицать существование в официальном иудаизме идеи страдающего и умирающего мессии и думать, что она, в крайнем случае, могла быть тайной традицией узкого кружка, ведь, это как раз и значит стать на защищаемую «Мифом о Христе» точку зрения. «Миф о Христе» показал, как эту идею дало иудаизму предание, как идея страдающего и приносящего себя в жертву за грехи своих соплеменников царя или праведника покоилась на старинном, распространенном по всему древнему миру, обычае, и эта идея оставила свои следы также в ветхом завете. Нужно, действительно, быть лишенным всякой психологии и воплощенным буквоедом, чтобы не признавать, что эта идея и в эпоху Иисуса должна была иметь своих приверженцев в иудействе, и не признавать только потому, что это не засвидетельствовано нам прямо в писании. И какую громадную роль это предположение о спасителе играет в гностических системах! А что гностицизм не является, как это вообще полагали до сих пор, только порождением христианства, но что он гораздо древнее последнего, — этого теперь более уже нельзя отрицать. Во втором веке идея страдающего за грехи своего народа мессии ясно засвидетельствована нам талмудом. Было бы прямо-таки странным, если бы вера в страдающего и умирающего божественного спасителя при таких обстоятельствах не нашла уже раньше себе отклика у иудеев, которым она и без того уже, как мы увидим это скоро еще яснее, предлагалась 53 главой пророка Исайи. Также и широко распространенная еще в древнем Вавилоне идея, что божество сходило с неба и ради спасения людей оскверняло себя земной материальностью, должна была сразу повлечь за собой предположение о его страданиях и смерти, тем более у религиозно-настроенного народа, окруженного со всех сторон страдающими и умирающими богами соседних народов, и в душной атмосфере и тайниках сектантства.

Далее, каким образом и как широко повлияли на христианский мир представлений, и в особенности на евангельские рассказы, родственные мифы и обряды нехристианских религий, было ли это влияние прямым или только косвенным, имеем ли мы здесь дело только со случайными, или же, — как утверждает верующий Бет, — с предусмотренными богом аналогиями, которые объясняются тем, «что стремление к истине у человечества вследствие божественного водительства и помощи, при наличии равной способности к воображению и пониманию, избирает аналогичные пути и выражает религиозные идеи в аналогичных образах», — обо всем этом можно быть различных мнений. «Миф о Христе» сознательно воздержался от определенного ответа на каждый из этих вопросов в отдельности. Он довольствовался, вообще говоря, тем, что приводил факты, как таковые, и заставлял их самих говорить за себя, дабы тем самым, завоевать себе право на мнение, что Иисус, может быть, был только личностью мифа, и что его «история» могла быть почерпнутой из того же мифического материала, как личности и истории языческих божественных спасителей. «Миф о Христе» хотел дать толчок, поставить вопросы и обратить внимание на такие пункты, которые могли бы способствовать освещению темных мест и моментов евангелий.

Я отнюдь не претендую на звание «специалиста» в области ветхозаветной мифологии, а что мое откровенно-признаваемое мной «дилетантство» в этой области ставят мне в преступление и тем самым пытаются раз навсегда выставить меня в качестве «научно-упраздненного», то все это является, если только оно не выражение самого грубого ученого чванства, столь явно недобросовестным и вероломным приемом борьбы, что другого слова для этого и не подберешь. Впрочем, кто знает, какая щекотливая область — мифология, и в особенности мифология ветхозаветная, как много предрассудков и устарелых мнений здесь выдвигается против всякого утверждения, как легко при ненадежности и зыбкости всех относящихся сюда определений и гипотез может ошибаться даже «ученый специалист», где вряд ли есть хоть одно мнение, которое бы не оспаривалось, далее, какую большую роль как раз в этой области играет временная Научная мода, которая благоволит одним взглядам и отвергает другие, еще недавно имевшие самых решительных сторонников, кто, кроме того, замечает мое стремление заключить огромный мифологический материал в наивозможно узкие рамки, благодаря чему должны были произойти различные недоразумения, и читателю оставлена не доведенная до конца целая серия связей между идеями, — кто все это знает и замечает, тот сумеет достойно оценить рвение, с каким мои противники напали на отдельные мифологические утверждения моей книги и постарались обвинить меня в заблуждении[46].

Это прежде всего касается этимологических построений «Мифа о Христе». Сколько ядовитых насмешек было отпущено по адресу сопоставления Агни, ведийского бога огня, с агнцем (agnus)! И все же латинское слово «agnus» (агнец) этимологически не только стоит в связи с «ягна» жертва, равно и, по свидетельству Феста Помпея, с греческим «агнос» («hagnos») — чистый, освященный и «агнистес» («agnistes») — очиститель, искупитель, и, следовательно, указывает на святость жертвенного животного, но оно и по корню родственно латинскому слову «игнис» («ignis») огонь, каковое слово опять-таки не что иное, как индийское Агни, бог огня, священное пламя которого все очищает, символом которого является агнец — ягненок или овен — баран и который свой небесный прообраз имеет в зодиакальном Овне, в котором приблизительно с 800 года до и по 1500 год нашей эры находилась точка весеннего равноденствия. Это — та точка, где эклиптика перекрещивается с экватором. Здесь, в точке пересечения так наз. астрального креста, каковой мы встречаем также в платоновском диалоге «Тимей» в качестве символа мировой души, 21-го марта восходило солнце и тем самым одерживало победу над мощью зимы. Итак, за целые века до Христа победа ягненка в знаке креста была записана в звездах, и эта победа вместе с тем искупалась ценой смерти ягненка. Эта идея выражалась ежегодно приношением в жертву Агни барана, которого жрецы, добыв священный огонь с помощью земного креста — свастики, сжигали на этом огне. На основании этого можно было с полным правом допустить, что миф приписывал огненную смерть также и Иисусу, «небесному ягненку», как в Индии ежегодно Агни умирал и приносил себя в искупительную жертву за верующих в него. Но крест, который в раннехристианском мире идей слился с изображением древа страданий и казни, в гностических системах символически представлял огонь, как всеистребляющую и оживотворяющую силу, и, таким образом, можно сказать, что и христианский искупитель, подобно Гераклу, умер добровольной огненною смертью и тем раскрыл свое родство с индийским Агни. Пусть получше познакомятся с этим как из книги Мальвера «Наука и Религия», так и из недавних работ на эту тему А. Немоевского, и спросят самих себя: не преждевременна ли была дешевая насмешка над «Agni deus — agnus dei», «бог Агни — агнец божий»?

Несколько иначе дело обстоит с сопоставлением апостола Петра с морским богом Протеем. В данном случае я вообще не утверждал «этимологической связи», а только просто указал на то, как легко при созвучии имен их носители могли переходить друг в друга. Нужно абсолютно ничего не знать о существовании мифологических представлений, как это незнание обнаружилось у слишком многих критиков, чтобы признать невозможным подобный взаимный переход. Это только простой предрассудок, вытекающий из того, что эта область в настоящее время находится почти исключительно в руках филологов, — если связь имен отрицается потому, что таковая не «доказана этимологически». В мифологии решающее значение имеют не законы перестановки согласных, а только сходное созвучие имен. В ней господствует не столько строго научная, сколько, скорее, народная этимология, часто на основании только неопределенного звукового сходства ставящая в связь такие имена, которые в языковом отношении никоим образом не родственны. Быть может, более последовательное применение этой точки зрения привело бы к необходимости снова восстановить также и многие из тех старых именных зависимостей более ранней сравнительной мифологии, которые робко опирающийся на лингвистические законы способ исследования отклонил в качестве «ненаучных». С этой точки зрения, также и сделанное мною в согласии с Сенном сопоставление еврейского слова маптиах (мессия) с персидским словом мептиа (человек) должно было бы сохранить за собой полное право, каковое сопоставление иронически отверг Гункель на чисто филологическом основании, и тем самым пролился бы интересный и яркий свет на вопрос о «сыне человеческом». Известно, ведь, какую большую роль играла у раввинов и гностиков игра в слова и имена, и какое детски-искреннее удовольствие доставляло древним астрологам самые отдаленные вещи ставить во взаимную связь на основании только простого их звукового сходства. Следовательно, на самом деле, существует «детская болезнь этимологитис», как выражается многоопытный в медицинских вещах Вейс, но ею страдает не столько автор «Мифа о Христе», сколько, скорее, были заражены ею древние.

Наконец, в связи с этим мне хотелось бы еще несколько остановиться на уравнении: Калеб (Халев) = Асклепий, о котором Вейнель заявляет, что оно, как и вся моя мифология, так сумасбродно, что над ней посмеялся даже «здравый рассудок монистов», причем Вейс, быть может, смешивает монистов с теми верующими, которые призвали йенского «ученого специалиста» на дискуссию в Плауен для защиты своей точки зрения.

Это уравнение основывается на том, что Асклепий, по мнению Норка, есть еврейское «иш калби» (is calbi) т. е. человек-пес, так как он в древнейшие времена изображался с собачьей головой и слился у греков с собакоголовым Анубисом, богом-целителем египтян, пока, наконец, впоследствии собака не была придана ему в качестве спутницы, которая, по свидетельству Павзания, изображена была лежащей у его ног на одной статуе в Эпидавре. Как известно, этому богу, как ведающему врачебным искусством и целителю больных, в песьи дни, в сезон лихорадок, приносились в жертву собаки. «Человеком-псом» является также и библейский Иисус Навин (Иошуа), если только своим спутником он имеет Калеба, т.е. пса, сына Иефунна — «человека поворота», как представителя летнего солнцеворота. Тем самым здесь первоначально имелся в виду Сириус, небесный пёс, с восхождением которого солнце начинает клониться к закату. Следовательно, Иошуа и Калеб мифологически и астрально соответствуют богу-врачу Асклепию и его собаке, — Каппариде, «очистителю», и оба они вместе представляют год или годовое солнце в его восходящем и нисходящем пути. Также и Асклепий, сын Аполлона, первоначально был, подобно последнему, солнечным богом, представляя целительную и очистительную силу солнца, свойство, которое и приобрело ему имя «Сотера», т. е. спасителя или целителя. Связь же между Калебом и Асклепием тем более вероятна, что Асклепий, по свидетельству Санхуниатона у Евсевия, причислялся к туземным богам Финикии, да и Дамасций удостоверяет финикийское происхождение Асклепия. Последний на своей родине носил имя Ешмуна, т. е. Восьмого. В настоящее время новейшие исследования все яснее и яснее указывают на остров Крит, как на исходный пункт культа Асклепия у греков; Крит же в древние времена был одним из важнейших опорных пунктов финикийской торговли. Причем Асклепий, фигурируя в мифе в качестве спасителя-врача и воскресителя мертвых, таким образом, продолжает дело своего божественного отца, как библейский Иошуа (Иисус Навин) продолжает освободительную деятельность Моисея. Подобно Язону (Иасону), Иошуа и Иисусу, он ходит по стране с двенадцатью учениками (знаками зодиака) и совершает бесчисленные чудеса.