Миф о Христе. Том II

5.1. Доводы чувств за подлинность.

Впрочем, по-видимому, даже сама историческая теология вовсе не так уж убеждена в подлинности Павловых посланий, как это кажется на первой взгляд. Ведь, и Вейс держится того мнения, что следует поставить в вину теологическому исследованию «тяжкое упущение», ибо до сих пор еще не достигнуто никакого согласия относительно подлинности и подложности отдельных посланий. «Как можем мы, — жалобно восклицает он, — пенять на Древса и других, утверждающих, что нет никакого действительного довода за подлинность, раз мы сами спорим еще о критерии подлинности или подложности! Кто следит за исследованиями последних десятилетий в этой области, тот видит в них топтанье на месте и неуверенность». «Откуда набраться нам мужества для борьбы с этим решительным отрицанием всех посланий?» «Нет самых необходимых, основных филологических работ, прежде всего, самых элементарных исследований Павлова стиля». «Если говорят, что Павловы послания — произведения не одного лица, а целой школы, — как опровергнуть это, если не приобрели еще ясного представления о самом личном элементе, о стиле?» (99). Хорошо, филология — великолепная наука, но как путем чисто филологического изучения стиля, не имея в наличии никаких иных образцов Павловых выражений, установят, что послания на самом деле вышли из-под пера известного апостола Павла и принадлежат половине первого века, — это для меня непонятно. Уж не у самого ли Вейса здесь та «безнадежная неясность мышления», в которой он упрекает меня? А если даже филолог, вроде Виламовица, выводит подлинность посланий из их живого, индивидуального стиля и пишет: «Этот стиль посланий Павлов, и ничей иной, как Павлов, то это только лишний раз доказывает роковую зависимость всей нашей науки от теологии. Или откуда филолог знает характер и личность Павла, как не из циркулирующих под его именем посланий? Следовательно, критерий подлинности посланий он заимствует из них самих и, если затем он нашел, что послания, конечно, отвечают этому критерию, то полагает, что тем самым доказана их подлинность. «Применяют тот масштаб, — говорит ван Манен, — который только что позаимствовали от послания или посланий, подлинность которых следует доказать. Поступают так, как будто бы образ апостола язычников, каковым обязаны преданию, изображению кого-то третьего или собственному исследованию, возник помимо послания или посланий, с которыми его сопоставляют. Затем вне себя от радости восклицают: как есть Павел! Узнают его точка в точку, — что же после этого доказали? Сами подняли себя на смех».

Но «сильная духом личность», «неподражаемая самобытность», эта «оригинальность», «душа», отражающаяся в этих посланиях, — все это может принадлежать, ведь, только Павлу! Если у противников не хватает всех прочих оснований, то они всякий раз в качестве довода за подлинность ссылаются на неподражаемость, оригинальность и своеобразие. В этом хоре сливаются воедино голоса ф.-Содена, Юлихера, Вейса e tutti quanti. «Да и общее впечатление от этих посланий, — с экстатической восторженностью восклицает Вейс, — и мы видим, как он в исступлении поднимает очи кверху и бьет рукою по своему тексту посланий Павла, — это богатство тонов и оттенков, эта необыкновенная оригинальность, — только не обладающий никаким литературным вкусом и пониманием может не чувствовать всего этого!» (100). Да кто же во всем мире оспаривает вышеприведенное? Оспаривается, ведь, только вывод о принадлежности посланий апостолу Павлу. Пусть в стиле посланий так определенно отражается «личность», разве тем самым уже доказано, что послания должны были быть написаны той самой личностью, имя которой стоит в их заголовке? Разве из «единообразия характера их языка» вытекает, что они не могли выйти из какой-нибудь школы или кружка? Разве характер языка Иоанновой литературы точно так же не единообразен? Разве гомеровские песни должны быть творением одного Гомера, раз они обнаруживают единообразный характер языка? И притом, — по словам также и Вейса, — «вовсе не так легко уловить «индивидуальное» в посланиях Павла. По его мнению, напр., «не так-то легко доказать, что первое послание к фессалоникийцам и послание к колоссянам вылились из-под того же самого пера, как и первое послание к коринфянам, и требуется очень тщательное изучение для того, чтобы прийти здесь к определенным и прочным результатам». Да и в самих отдельных посланиях не все обстоит гладко и благополучно. Что же касается оригинальности, то уже ван Манен заметил: «Оригинальным по форме может быть во всяком языке и во всякое время, — при условии обладания необходимым талантом, — в равной мере как тот, кто скрывается под маской какой-нибудь крупной и замечательной личности, так и тот, кто выступает своей собственной персоной и под своим настоящим именем, т. е. псевдонимный писатель так же, как и тот, кто сам предлагает себя читателю». На основании вышеуказанного принципа, можно было бы сделать вывод, что и сочинение Ницше «Так говорил Заратустра» написано древнеперсидским основоположником религии, потому что эта книга столь лична, столь оригинальна и так богата нюансами и тонами. Согласно этому принципу, и четвертое евангелие, явно, должно было бы выйти из-под пера апостола Иоанна, как на самом деле, ведь, около средины прошлого столетия верили, что с каждой страницы этого евангелия слышится биение сердца любимого ученика Иисуса. «Замечание об этом, — говорит ван Манен, — можно было бы принять с осторожностью и поставить вопрос: нет ли здесь иногда невольного стремления старое, годами разделяемое мнение отожествить со свежим, непосредственным впечатлением, которое должно было бы произвести сочинение, послание на беспристрастного читателя? Не подлежит сомнению, что до сих пор еще никто не удостаивался счастья так уловить в словах «личное», чтобы хоть какой-нибудь широкий круг читателей мог согласиться с его описанием. Удовлетворительный жизненный образ Павла все еще принадлежит к области благочестивых пожеланий».

Юлихер, принимая во внимание «резкие переходы тона, настроений, эту массу намеков на известные только адресатам вещи, эти взрывы (наводящего почти ужас гнева в Павловых посланиях», полагает, что ни один человек не мог настолько проникнуться психологией другого (25). А этим самым он доказывает, в крайнем случае, только то, что нынешний немецкий профессор теологии на это неспособен, — а вовсе не то, что этих вещей не мог бы «выдумать» страстный гностик второго века, который находился в самом центре борьбы с законническим иудейством, и для которого защита своего понимания евангелия была самым дорогим и близким делом. При этом названному гностику вовсе незачем было быть «подделывателем», «который работал бы с неслыханной ловкостью и тонкостью и при этом создал бы величественные памятники своего энтузиазма» (26). Ему нужно было только просто воплотить в слова свои собственные чувства и мысли и, как это в те времена вовсе не было чем-то особенным, написанное окрестить именем Павла, с которым он чувствовал себя внутренне родственным или которого он выбрал для этой цели по каким-либо другим основаниям, — все это кажется невозможным одному Юлихеру. Итак, пусть Вейс спокойно и дальше поощряет своих теологических слушателей к стилистически-критическим исследованиям посланий Павла и торжественно заверяет их в том, что эти исследования для них «более насущны», чем религиозно-исторические изыскания фактов у всех столетий и народов, — они во всяком случае более безвредны и более подходящи для докторской работы, — за ним в долгу у нас останется довод в пользу подлинности Павловых посланий или хотя бы только лишь слабый намек, в котором мы могли бы признать эту подлинность. Напротив того, он постановляет, — и с точки зрения теологов, конечно, резонно, — «что для каждого действительно занимающегося посланиями их жизненная подлинность должна быть так непосредственно ясна, что с легкостью можно было бы признать даже излишним ее доказывать». Он сам считает «более важным» поступать так, чем «доказывать само собой понятное (так!) людям, которые или не хотят, или не могут видеть этого» (98). Итак, мы охотно оставим его теологам-студентам для развития в них «литературного вкуса» и будем протестовать только против того, что он приписывает нам не принадлежащие Нам взгляды, напр., называя «детски наивным» мнение, что автор Деяний, описывавший жизнь Павла, должен был также упомянуть и о написанных последним посланиях. Вейс это мнение основывает исключительно на так называемом «мы-рассказе» Деяний (т. е., где автор употребляет местоимение «мы»), который, конечно, мог не давать никакого повода к упоминанию о писательской деятельности апостола. Но что Деяния вообще ничего не знают о таковой, — это бросилось в глаза не только какому-то «дилетанту», вроде Древса, Но и бесчисленному количеству перворазрядных исследователей, упрекнуть которых в «поверхностности» и «невежестве» Вейс не отважится. Ну, пусть «рассказ от имени «мы» оригинален и написан спутником Павла, или же нет, — этим самым ничего не было бы доказано в пользу подлинности Павловых посланий.

Но, быть может, эти послания будут подлинны потому, что мы не знаем, кто придумал фигуру Павла и его послания, — потому, что мы не знаем этого гения? (94). Это, конечно, была бы очень странная логика, которой мы не могли бы ожидать даже от какого-то Вейса. «Проявляется неожиданная анонимная литературная сила, — так изображает Вейс мнение своих противников, — стечение духа и вдохновения вырастает из почвы, неизвестно откуда явившейся. И все это должно было произойти в течение немногих десятков лет (?), потому что она существует, ведь, в то время (?), тогда и более не подлежит отрицанию» (94). Настолько ли мало Вейс знаком со взглядом отрицающих подлинность Павловых посланий, чтобы не знать, что, по их мнению, эти послания были написаны только в начале или в первую четверть второго века? Или, что означает «в то время» и о каком моменте хотят сказать этим определением, что «тогда», мол, Павловы послания существовали? Туманность этого способа выражения, может быть, направлена на то, чтобы «успокоить» испуганные души?