Миф о Христе. Том II

Возражения Ошара.

Теперь мы можем дать общий очерк всех главнейших возражений Ошара против подлинности 15,44 «Анналов» Тацита.

Прежде всего, французский ученый считает невероятной возможность возникновения Обвинения Нерона в поджоге собственной Столицы. Все поведение цезаря до и после пожара, судя по описанию Тацита, отнюдь не могло вызвать у народа подобного подозрения. Даже Светоний, который в остальном так много потрудился над тем, чтобы возложить вину за пожар па Перона, ничего не знает о таком слухе; в то же время, судя по рассказу Тацита, цезарь нисколько не потерял в своей популярности в глазах народа. Вследствие этого даже составившие заговор аристократы не осмеливались ничего предпринять против него; это видно хотя бы из того, что народ в судебном процессе против них был очень далек от мысли и намерения стать на сторону заговорщиков. Тем самым гонение на христиан не имеет под собою достаточного основания, во всяком случае, оно не могло быть вызвано приведенной Тацитом причиной. В этом с Ошаром согласился также и Шиллер. Он вкупе с Ад. Штаром известие, что Нерон был виновником пожара, считает совершенно недостоверным. А если все же, быть может, возникла намекающая на это молва, то, по его мнению, эта клевета могла выйти в крайнем случае из среды той аристократической партии, которой симпатизировал Тацит, а не от массы, каковая считала его невинным[19]. Следовательно, также и по мнению Шиллера, к которому в данном случае примыкает даже Арнольд, у Нерона не было мотивов и оснований выдать христиан за поджигателей.

Во всяком случае, если бы даже у Тацита и оказалось сохраненным предание, что по случаю пожара некоторое число еврейских сектантов и среди них, быть может, также христиан, было казнено за мнимый поджог, все же о Нероновом гонении на христиан, как таковом, не может быть и речи.

Название «христиан» для поклонников Иисуса, каковым пользуется Тацит, в эпоху Нерона еще совершенно не употреблялось. Ни Юдин из греческих или римских писателей первого века, — ни Ювенал, ни Персий, ни Лукиан, ни Марциал, ни Плиний Старший, ни Сенека, — не упоминают этого имени. Молчит о «христианах» и Кассий Дион, а передававший в сокращенном виде его сочинение монах Ксифилин не считает себя обязанным нарушить это молчание, о гонимых же при Домициане христианах говорит как о приверженцах иудейской религии. Христиане, называвшие себя иессеями, назореями, избранными, святыми, верующими и т. д., вообще говоря, считались иудеями. Они придерживались Моисеева Закона, и народ мог не различать их от остальных иудеев. А что Тацит, по мнению Вольтера и Гиббона, употребительное в его время имя перенес на еврейских сектантов эпохи Нерона, — это весьма Невероятно. Греческое слово «Христос» («помазанник») для мессии и производное от него имя «христианин» вошло в употребление впервые при Траяне, во времена Тацита. Но даже тогда выражение «Христос» могло относиться не к Иисусу из Назарета. Ведь, все без исключения евреи чаяли Христа или Мессию и верили, что пришествие его близко. Следовательно, непонятно, как название «христиане» могло при Нероне или во времена Тацита отличать поклонников Иисуса от остальных верующих в Христа или мессию[20]. Это, скорее, могло произойти в ту эпоху, когда воспоминание о многочисленных прочих личностях, Претендовавших на звание мессии, изгладилось, когда мессианская вера превратилась в веру в Иисуса, не в какого-нибудь, а определенного мессию, а Христос и Иисус сделались равнозначащими понятиями[21]. Так, даже ни один евангелист не употребляет имени «христиан» для обозначения поклонников Иисуса. Нет его и в новом завете, где бы верующие в Иисуса сами именовали себя так, соответствующее же место в «Деяниях апостольских» (11,26), по которому это имя, будто бы, впервые было пущено в оборот в Антиохии, обнаруживает признаки позднейшей вставки, восходящей как раз к тому времени, когда звание «христианин» сделалось почетным в глазах одних и бранной кличкой в глазах других. В связи с этим стоит также странный способ, каким Тацит выражается о казни Христа при прокураторе Понтии Пилате. Он игнорирует имя «Иисус», что, — кстати сказать, — было бы невозможно, если бы он имел пред глазами судебные акты или сенатские протоколы о его смерти. Далее, он считает «Христа» именем собственным и говорит о Пилате, как об известной читателю личности, не в духе историка, желающего осведомить своего читателя, а как христианин; говорит христианам, для которых ближайшие обстоятельства смерти Иисуса являются хорошо знакомыми вещами.

Евреи поселились в Риме по собственной воле, дабы создать себе благополучие в этой столице мирового государства, и чувствовали себя там, вообще говоря, хорошо. Пусть их мало уважали, быть может, даже презирали, Но не более чем прочих пришельцев с Востока, которые пытались заработать деньжонки в качестве предсказателей, мелких разносчиков товара и ремесленников. Во всяком случае настолько нет основания говорить о всеобщей «ненависти» народа к ним, что еврейские историографы, — прежде всего Иосиф Флавий, — в сущности не жалуются на то отношение, какое выпало на долю их земляков в Риме. Невероятно, чтобы иессеи или назореи среди них, число которых ко времени пожара во всяком случае могло быть слишком незначительным, были предметом особой ненависти и потому должны были, в глазах народа, нести вину за пожар.

Смертная казнь через сожжение в Риме эпохи Нерона не применялась. Она стоит в противоречии с теми умеренными и снисходительными принципами, которые тогда обычно применялись государством в отношении к осужденным. Употребление христиан в качестве «живых факелов», как рисует их Тацит, и прочие жестокости, якобы, примененные к ним, — все они мало заслуживают доверия и заставляют думать здесь о фантазии, разгоряченной историями о христианских мучениках[22]. Этого нисколько не опровергают также часто приводимые места из Ювенала и Сенеки, каковые не находятся ни в какой связи с именами христиан, и отнюдь нет необходимости видеть в них намеки на принесенных Нероном в жертву сочленов новой секты.

Эти жертвы не могли, как рисует Тацит, быть преданы пламени в садах или парке Нерона, так как последние, ведь, по его собственным словам, служили убежищем для погорельцев и были загромождены палатками и деревянными бараками. Невероятно, чтобы Нерон своими «живыми факелами» мог навлекать опасность нового пожара, и еще менее вероятно, чтобы он при этом смешивался с толпой и услаждал свой взор этим отвратительным зрелищем. Ведь, Тацит в своей «Жизни Агриколы» рассказывает, что хотя Нерон и устраивал преступные махинации, но сам старался оставаться в стороне.

Сады Нерона (на современном Ватикане), по-видимому, избраны ареной казни для того, чтобы подкрепить легенду, согласно которой главная святыня христианства, — храм Петра, — якобы, построена на том месте, где пролили свою кровь первые христианские мученики.

Сюда, наконец, присоединяется еще полное молчание светских писателей и туманность выражений у христианских авторов, которые только постепенно все смелее и смелее выступают с утверждением о массовом гонении на христиан при Нероне, тогда как вначале они говорили только о смерти при Нем Петра и Павла. Первое определенное упоминание о Нероновом гонении в его связи с пожаром Рима находится в подложной переписке Сенеки с апостолом Павлом (IV века!). Затем подробнее об этом рассказывает Хроника Сульпиция Севера (умер в 403 г.), но вместе с тем его сообщение перемешано со всем известными христианскими легендами, вроде рассказа о смерти Симона Волхва, епископском служении и пребывании Петра в Риме и т. п. При этом текст Сульпиция отчасти почти буквально совпадает с текстом Тацита. А при молчании остальных христианских авторов, читавших Тацита, весьма сомнительно, чтобы в рукописи Тацита, которой пользовался Сульпиций, находилось уже разбираемое нами место.

Посему напрашивается само собой подозрение, что 15,44 «Анналов» для вящей славы бога и подкрепления истинности христианского предания с помощью свидетеля-язычника только окольным путем через Сульпиция рукою монаха-переписчика или фальсификатора было введено в текст Тацита[23].

Но как могла возникнуть легенда, что Нерон был первым гонителем христиан? Она сложилась, — отвечает Ошар, — под троякого рода влиянием. Первым является апокалиптическая идея, видевшая в Нероне антиХриста, воплощение зла, страшного врага мессии и его поклонников. В качестве такового он уже по характеру своей естественной вражды должен был преследовать прежде всего христиан, потому что, как говорит Сульпиций, «порок постоянно — враг добра».

Во-вторых, повлияла здесь политическая заинтересованность христиан выставить себя в качестве жертв Нерона, дабы снискать себе тем самым милость и покровительство у его преемников.

Третьим моментом является особая заинтересованность римской церкви в смерти обоих главных апостолов — Петра и Павла — в Риме. В таком случае автор писем Сенеки к Павлу расширил первоначальный круг легенды, согласовал ее с идеями своего времени и придал ей политическую окраску.

Шаткие обвинения в поджоге приняли определенную форму, связались с характером антиХриста, каковой церковь привыкла переносить на Нерона при наличии приписываемой ему адской жестокости; поверили тому, что он применил к христианам ужасные мучения, — и таким образом легенда в этой новой форме попала в хронику Сульпиция Севера. В конце концов, какой-нибудь ловкий фальсификатор (Поджио?) разукрашенный драматическими подробностями рассказ об этом гонении внес контрабандой в летопись Тацита и тем самым положил основание тому, что этот продукт чистой фантазии занял место среди наидостовернейших исторических фактов.

Нет необходимости все возражения Ошара считать равно убедительными, но все же следует признать, что они в своей совокупности и внутренней связи заслуживают полного внимания и, быть может, достаточны для того, чтобы поколебать наивную веру в подлинность разбираемого нами Тацитова места. Во всяком случае, те немецкие ученые, сомнение которых в подлинности этого места у Тацита до сих пор еще не выявилось, не имеют ни малейшего права пожимать плечами с видом сожаления и сострадания к этому «легкомысленному» французу[24]. А если в борьбе вокруг «Мифа о Христе» вырывались из общей связи отдельные, быть может, спорные утверждения Ошара и снабженные дискредитирующими их примечаниями пускались для усыпления публики в прессу, дабы таким путем иллюстрировать Ничтожность и малоценность ошаровской аргументации, то это еще вовсе не «fair play» и подобный прием борьбы прямо-таки неприличен. Ведь, где можно найти такой научный труд, который нельзя было бы уронить таким образом в глазах неспособной к самостоятельному суждению массы? И кто скажет, не пребывала ли «наука» до сих пор и в данном случае, как это случалось не раз, под властью упроченного привычкой гипноза, если она без всякой критической проверки считала рассказ Тацита подлинным? Пусть не забывают еще и того, в какой тесной связи со всем христианским пониманием истории стоит этот рассказ, и насколько заинтересованы были прежде всего религиозное воспитание и церковь в том, чтобы не могло возникнуть никакого сомнения в нем. Та страстная запальчивость, с которой званые и незваные в течение последнего года вступались за Тацита, проистекала во всяком случае не из чисто исторического интереса, а, скорее, из интереса веры. Разве не заслуга Германа Шиллера, что он обратил внимание науки на трудные для понимания пункты данного места у Тацита? Да и как нам объяснить себе, что в течение всего средневековья, по-видимому, никто не поинтересовался таким в высшей степени важным для истории и славы церкви местом у римского историографа; больше того: о его существовании только еще догадывались, пока, наконец, не прочитали его в единственном тогдашнем экземпляре Тацита, так наз. втором Медицейском кодексе, напечатанном около 1470 года в Венеции братьями Иоганном и Венделином Шпейерами, простыми копиями которого являются все остальные рукописи.