Миф о Христе. Том II

7.1. Литературный характер евангелий.

Мы познакомились теперь с методом теологической историографии. Ну, а как по сравнению с ним обстоит дело с методом «Мифа о Христе», о котором противники не могут говорить без достаточной заносчивости?

«Миф о Христе» исходит из того, что евангелия, по собственному признанию теологов, являются не чисто историческими книгами, а книгами назидательными, тенденциозными произведениями догматико-метафизического характера, т. е., что дело в них заключается не столько в том, чтобы изобразить реальную жизнь Иисуса, сколько, скорее, в том, чтобы представить пред душами своих читателей такого Иисуса, который в состоянии воздействовать на их чувство, воспламенять их надежду, будить их веру. Также и Вейс признает, что «невозможно прямо, без более основательной критики, пользоваться евангелием Марка в качестве документа; о внутреннем движении и внешнем) развитии в главах евангелия Марка прочесть нельзя; да и форма, и освещение, какие придает Марк отдельным рассказам, часто носят скорее догматический, чем исторический характер; он сам — не летописец, а только свидетель в пользу благовествования Христа, сына божия» (153). По мнению Марка, — как подчеркивает Вейс, — смерть Иисуса — настоящая цель и содержание его жизни (!); она, само собой разумеется, не подлежит сомнению и все охватывает собой, все евангелие является только продолженной назад историей страданий Иисуса» (132). При этом та хронологическая рамка, в которую вводит Марк отдельные моменты Жизни Иисуса, носит «не исторический, не хронологический, а только дидактический характер. Галилея — это жизнь, а Иерусалим — это смерть; путь от Назарета до Голгофы — эго безрезультатная деятельность в Израиле и расчет на верующих язычников в будущем. Что деяния Иисуса в Израиле не принесли этому народу спасения и что последнее заключается в тайне его смерти за верующих в него, — эти главные идеи учения Марка служат ему канвою, по которой он вышивает различные, красочные узоры» (136).

Да и там, где евангелист, как будто бы, излагает историю, не создается впечатления действительной достоверности картины. «Хронология у него хромает». «Он не имеет никакого представления о продолжительности деятельности Иисуса» (в 64 году!). Что у него Иисус, этот набожный иудей, в первый раз только приходит в Иерусалим на праздник пасхи, — это, по мнению Вейса, «прямо-таки детски-наивное представление». В хронологическом отношении у него все непрочно. Нигде нет даты, которая могла бы послужить основанием для правильного определения времени. Да и с его данными о месте дело обстоит немного лучше. Правда, ему знакомы имена отдельных местностей и он не раз указывает на их местоположение, как на нечто известное его читателям, но в большинстве случаев это так поверхностно и неопределенно (дом, гора, пустыня, и т. д.), что историку оно говорит столь же мало, как и сценические данные театральной пьесы. «Его географические представления, — говорит Вейс, — не выходят за пределы известных фактов: Галилея, Перея, Иудея, Галилейское «море» и т. п. А что он не имеет никакого представления о местоположении, — это ясно из того отрывка, который посвящен рассказу о двух насыщениях народа. То Иисус разъезжает туда и сюда по морю, то он вдруг оказывается в пределах Тира и Сидона, а потом опять-таки на восток от моря, — все это может смешать в кучу только тот писатель, который не имеет никакого понятия о топографии этих местностей» (173). «Топографические представления евангелиста запутанны, — читаем мы в «Aelteste Evangelium. — Он совершенно не интересуется этими вещами. Ему нет дела ни до места, ни до времени». Вейс прав, жалуясь на «ту, лишенную указаний на время и место неопределенность», которая преобладает у этого евангелиста. И точно так же еще более неблагоприятно, отзывается Велльгаузен об авторе этого самого древнего евангелия.

Но, — увы! — в этом отношении дело не лучше обстоит и у двух остальных синоптиков! Казалось бы, этого меньше всего можно было бы ожидать от Луки, который в предисловии к своему евангелию прикидывается как раз «историком». К сожалению, этого и нет. Выражения, вроде : «в те дни», «во время», «в субботу», «через неделю», «тотчас», и т. д., у него преобладают, а где он приводит, по-видимому, определенные хронологические данные, как, напр.: «в правление царя Ирода», «во время переписи в правление Квириния», «когда Лисаний был четвертовластником в Авилинее и всякий должен был записаться», там все эти данные оказываются исторически неправильными. Ирод умер еще за четыре года до начала нашей эры. Квириний был наместником только в 7 — 11 г. по р. х. Лисаний же, когда родился Иисус, тоже насчитывал уже тридцать четыре года со дня своей смерти. Анна и Каиафа не могли вместе занимать должность первосвященников, так как всегда был только один первосвященник. Образ фарисеев, как Лукой, так и остальными евангелистами совершенно извращен. Судопроизводство, на основании которого был осужден Иисус, никоим образом не подходит к тогдашним иудейским обычаям. О дружбе Ирода и Пилата, о которой рассказывает Лука (23, 12), ничего не знает ни один историограф. Правда, исторически верно, что Пилат был наместником в Иудее в 15 году правления императора Тиберия (28). Однако, характер Пилата, как его обрисовывают Лука и прочие евангелия, совершенно противоречит всему тому, что мы знаем об этом лице. И мы вовсе не уверены, что здесь не превращен в историческое событие на основании случайного сходства имен с римским наместником Пилатом оригинальный астральный миф, в котором играл роль Homo Pilatus, т. е. копейщик Орион, и что только на этом основании вся история отнесена на времена первых двух римских императоров. Его можно выбросить из этой цепи, и ничего существенного не пропадет. Она, подобно мифам, по своей сущности совершенно не связана со временем. С этим поразительно совпадает сообщение Августина, что Христос умер 25 марта в консульство двух Геминов (близнецов) (29). Ведь, смерть Христа, по вычислениям А. Немоевского, падает на 25 марта (момент весеннего равноденствия), когда новая луна умирает в созвездии Близнецов, которые по латыни называются Геминами (Gemini). Да и другие многочисленные подробности в евангелиях указывают на то, что основанием мнимо-исторических событий, о которых они рассказывают, служат астральные моменты.

Во всяком случае, рассказ евангелий вовсе не таков, чтобы исключать возможность того, что догматический и метафизический материал, выросший на совершенно иной почве, был здесь впоследствии вставлен в историческую рамку, и что это было проделано как раз в то время, когда реальные условия жизни Палестины во дни Иисуса были скорее только очень поверхностно известны автору, и притом таким автором, который отказался от всякого более точного знания географических и хронологических отношений. Как следует отнестись к тому, что ф.-Соден и Клейн обращают наше особое внимание на «четкую миниатюрную живопись», «аромат Палестинской земли» евангельских рассказов, а Юлихер даже уверяет нас, что Иисус — «человеческая личность, которая так же несомненно реальна, как она могла быть реальна только однажды в то время и в том месте, где мы находим ее в евангелиях» и он отмечает ее «иудейскую оседлость»? Это — не что иное, как если бы кто-нибудь стал утверждать, что Ромео и Джульетта постольку несомненно исторические личности, поскольку они могли существовать в Вероне, в средневековой Италии, где их заставляет фигурировать Шекспир. В таком случае Августин все же более откровенен, когда признается: «Если бы не церковный авторитет, я не дал бы никакой веры евангелию».

После этого мы можем особенно не заниматься разбором пресловутой «наглядности» и очевидности евангелий и проверкой основанного на них довода в пользу историчности Иисуса. Пусть изображение евангелий называют «наглядным», оно все же ничем не отличается и не превосходит всякое другое изображение, которое ставит своей задачей с помощью художественных средств сделать наглядной определенную идею. Если бы пожелали найти в этом аргумент в пользу существования библейского Иисуса, то пришлось бы признать историческими реальностями также фигуры и обстановку многочисленных романов, драм и прочих поэтических произведений. Причем наглядность евангелий касается только обстановки и чувств, а не характеров, потому что, ведь, и характер Иисуса при наличии его противоречивых черт отнюдь не заслуживает, чтобы его называли наглядным и очевидным, а евангелиям недостает последовательно развивающегося действия. В этом отношении очень удачно Люблинский характеризует стиль евангелий как «импрессионистически-лирический стиль аль-фреско»: «Отдельные сцены рисуются широкими красочными мазками, а все остальное отодвигается на задний план и очерчивается легкими, как тень, штрихами. Подобный способ изображения был бы необыкновенен и странен, даже неслыхан, если бы вопрос шел о биографии. А так как там выводится бог в сверхземном блеске, то более удачной формы нельзя было бы и подыскать. Богу нельзя слишком близко подходить к нам, в противном случае он утратит свое величие, но ему нельзя отстоять от нас и слишком далеко, потому что он тогда не мог бы принять для спасения грешников человеческого образа. Остается только одно средство: пусть он в отдельных своих деяниях и положениях выступает неожиданно во всеоружии магической силы, а затем снова скрывается. Таким образом, мы имеем сцену преображения и сцену на Голгофе, вход в Иерусалим, арест, распятие на кресте и, наконец, воскресение.

Мы слышим и слова, полные ужасного гнева, и слова, полные кротости и сострадания, которые также внезапно и неожиданно раздаются с мест, на вид таких спокойных и холодных. Или провозглашаются возвышенные моральные сентенции, которые потом опять должен будет затмить блеск мистических слов тайной вечери, воскресения и апокалиптических видений. Все эти частности выступают не в логической последовательности и не в спокойном ходе связного рассказа, но всегда с какой-то внезапностью, как в путешествии по горам, где каждый новый поворот дороги открывает все новые и новые виды и чудеса ландшафта. Виновник же всех этих впечатлений, который то подходит к нам в человеческом образе, то опять мелькает в мистической дали, конечно, не может дать образ строго цельной личности, если бы его психологию и поведение пожелали рассмотреть с биографической точки зрения. Однако, как символ, как богочеловека, вывести его более действенным было бы даже невозможно».