Миф о Христе. Том II

1. Евангельские источники.

Подобной соломинкой, посредством которой хотят спасти историчность евангелий, является пресловутое свидетельство Папия. Как известно, к числу «самых надежных», хотя отнюдь не неоспоримых, результатов современной разработки вопроса о жизни Иисуса принадлежит то, что из дошедших до нас евангелий самым древним является евангелие Марка. В противоположность остальным евангелиям, оно производит впечатление «наибольшей свежести» и «жизненности», самой выразительной «наглядности» и вскрывает такую массу второстепенных черточек, что создается впечатление, будто оно «восходит непосредственно к рассказам очевидца». Далее, к счастью, как уверяют нас теологи, оказывается, что Папий, епископ иерапольский, около 150 года делает сообщение о Марке, авторе евангелия, каковое как нельзя более совпадает с этим впечатлением. Он рассказывает следующее: «Марк, бывший истолкователем Петра, тщательно записал (все то, что он запомнил; однако, он не изложил в последовательном порядке слова и дела господни. Объясняется это тем, что он сам не слышал господа и не Сопутствовал ему. Он, как я сказал, позже сопутствовал Петру. Последний учил, сообразуясь с потребностями слушателей, и не приводил в связь изречений господних. Таким образом, Марк ни в чем не прегрешил, записав так, как он припомнил. Об одном только заботился Марк: не упустить ничего из того, что он услышал, и не извратить услышанного».

Благодаря этому свидетельству кажется, что на самом деле возникновение евангелия довольно близко подходит ко времени самого Иисуса и подтверждает его исторический характер. Но вот вопрос: какова степень надежности сообщения иерапольского епископа? Папий для подтверждения истинности своего показания ссылается на пресвитера Иоанна. А кто был этот пресвитер Иоанн, и откуда у него его сведения? По свидетельству Иринея и Иеронима, он, будто бы, был тожествен с евангелистом Иоанном. Но Папий сам отрицает это, подчеркивая, что он вовсе не видел и не слышал святых апостолов, а своими сведениями обязан только друзьям последних, старцам. Следовательно, получилась такая картина: Папий свое знание о написании евангелия получил от Иоанна, этот от Марка, последний, со своей стороны, получил свои сведения об Иисусе от Петра, а Петр опять таки рассказывал только то, что сам узнал от Иисуса. Так как сочинения самого Палия до нас не дошли, и мы о нем знаем! кое- что только чрез Евсевия (IV в. нашей эры), то ясно, что Папий — слишком посредственный свидетель, чтобы заслуживать безусловного доверия. Из известия Палия мы все же не узнаем, — то, что сообщал Петр об Иисусе своему истолкователю Марку, основывалось ли на собственных переживаниях с историческим Иисусом, или, в противном случае, откуда этот первоначальный свидетель почерпнул свое знание о спасителе. Из сообщения Папия, во всяком случае, не видно, что Петр был личным учеником Иисуса. Очевидно, таковым счел его Евсевий, и столько же мог поверить этому сам Папий. Ведь, почтенный епископ отнюдь не был человеком, могущим составить себе ясное представление об этом. По словам Евсевия и Иринея, он был человеком «весьма ограниченного ума», и что он при этом узнавал от старейших о притчах и учении Иисуса, равно как и о деяниях апостолов, к которым обращался, чтобы получить самые подлинные сведения об Иисусе и его последователях, то это так спорно и несообразно, что даже сам Евсевий признает необходимым отнести все это к области басен.

Но благодаря Евсевию мы узнаем об этом епископе еще кое-что, что тоже, будто бы, служит доказательством существования связи евангелия Марка с историческим Иисусом. По его словам, Папий рассказывал, что слушатели Петра, когда он приплел в Рим и победил в состязании Симона Волхва, в своем восхищении благовествованием обратились к Марку, спутнику Петра, с просьбой, не может ли он оставить письменный памятник преподанного им устно учения; просьбу эту Марк удовлетворил. Затем апостол по внушению духа (!) снятого узнал об этом, порадовался ревности людей и разрешил это произведение для употребления в церквах. Почему же, — спрашивает Люблинский, — пришлось Петру сначала узнать от духа святого о том, что его постоянный спутник написал евангелие, вместо того, чтобы узнать об этом от самого Марка, который, ведь, этот священный и важный опубликовываемый труд прежде всего даст на просмотр своему учителю? Невозможно, чтобы апостол, сверх того, разрешил и пропустил произведение, которое изображало не подлинный ход событий из жизни спасителя. Подобной недобросовестности тем менее можно ожидать от него, так как, ведь, уже тогда иудеи, говорят, враждебно относились к христианам и потому, конечно, отметили бы всякую ложь или даже только неточность своих противников. Ведь, в живых было слишком много свидетелей еще недавнего события, чтобы можно было позволить себе внести хоть малейшую поправку в обстоятельство дела».

Конечно, высказанное Люблинским мнение сводится к тому, что мы имеем здесь дело с евангелием первой половины второго века, которому ссылкой на Петра и святого духа хотели придать каноническое значение, и что с этой целью, дабы объяснить бессвязность в изложении его различного материала, была придумана история с педагогической ссылкой на Петра. Какие-то особые обстоятельства не дозволяли отнести это евангелие прямо к самому апостолу, как приписали первое евангелие апостолу Матфею, а четвертое — Иоанну. Поэтому окрестили его именем Марка, о котором в так наз. первом послании Петра сказано; «Приветствует вас избранная, подобно вам, церковь в Вавилоне и Марк, сын мой», точно так же, как третье евангелие освятили именем врача Луки и таким путем поставили в связь с апостолом Павлом.

На основании этих двух заметок Палия, как сохранил их для нас Евсевий, связь евангелий с историческим Иисусом доказана быть не может.

Если бы даже заметка Папия была более правдоподобна, чем она есть, то все-таки ей не следовало бы не иметь ничего общего с литературным характером евангелия Марка. Она должна была совершенно совпадать с ним по характеру. А мы не знаем, не потому ли только евангелие было приписано Марку и тем самым поставлено в связь с Петром, что уже во время его возникновения сходный с ним характер евангелия сам бросался в глаза читателю, если только оно нарочно не было составлено в духе Петра.

Далее, у Евсевия находится заметка о происхождении не только евангелия Марка, но и евангелия Матфея, чему историческая теология придает огромное значение, и в данном случае свидетелем является опять-таки Папий. «Матфей, — читаем там, — записал на еврейском языке изречения господни, и всякий переводил их, как умел». При этом теологи без всяких околичностей предполагают, что «изречения господни» являются изречениями исторического Иисуса, а возможно, что так думал уже и сам Папий, хотя он не приводит имени Иисуса, и хотя мы также обыкновенно в древнехристианской литературе, как, напр. в учении 12 апостолов, в послании Иакова, встречаем словеса господни, которые приводятся в качестве словес не Иисуса, а явно представляют собой только изречения древнейших пророческих учителей, так наз. апостолов. Ведь, выражение «словеса господни» часто обозначает только такие изречения, которые были произнесены выдающимися религиозными деятелями и были приписаны прямому вдохновению святого духа; они означают еще и предписания ветхого завета: «словеса господни», т. е. словеса бога Израилева. При этом историческая критика сомневается не только в еврейском или, вернее, арамейском характере подлинника и, в противоположность Палию, утверждает, что первые записи об Иисусе, напротив того, были на греческом языке; даже тожество его автора с евангельским Матфеем неверно, ибо мытарь, которого, — по свид. ев. Марка 2, 14, — призывает Иисус, и в котором подозревают автора евангелия, означает не Матфея, а Левия, сына Алфея, который, по-видимому, только впоследствии был отожествлен с апостолом Матфеем. И это теологи называют «хорошим преданием»! Это соображение нельзя устранить тем, что предполагаемые речения Иисуса, «словеса господни» Папия, которые, будто бы, собрал Матфей, принадлежат не отдельной определенной личности, какому-то историческому Иисусу, а только позднее были вложены в уста ему. Да и в таком случае эта вторая заметка Папия о Матфее не может доказывать существования какой-нибудь связи евангелий с жизнью исторического Иисуса. Из заметки мы узнаем только то, что во втором веке существовали так наз. «речения господни», которые в отношении точного текста не раз расходятся друг с другом, и что это различие приписывают разнородным переводам одного общего источника, признавая автором их некоего Матфея, имя которого фигурировало среди имен так наз. учеников Иисуса.

Как известно, в настоящее время на этом «хорошем предании» базируется «теория двух источников» современной критической теологии. Согласно этой теории, евангелие Марка или, лучше сказать, более ранний остов последнего, так наз. перво-Марк, образует один источник трех существующих у нас теперь синоптиков ; в нем были описаны дела Иисуса. Вторым же источником является так наз. «источник речей или изречений» в упомянутых Папием записях Матфея, в так наз. перво-Матфее. Наши нынешние Матфей и Лука свое изображение деяний Иисуса почерпнули независимо друг от друга из перво-евангелия Марка, а речи Иисуса они позаимствовали из «источника изречений». Кроме же того, каждый из них имеет еще свое собственное, «отдельное имущество», которого не было в источнике изречений и перво-Марке и которое, вероятно, восходит к устному преданию. При этом, однако, различные исследователи не раз расходятся друг с другом. Так, одни утверждают, что в перво-Матфее содержались также рассказы из жизни Иисуса, а в перво-Марке также и речи Иисуса. Другие допускают существование, кроме перво-Матфея и перво-Марка, еще прототипа Луки, который, по мнению Арнольда Мейера, был, быть может, даже еще древнее нашего Марка и, кроме истории рождества и детства Иисуса, содержал также те притчи и рассказы, которые клонятся к прославлению бедности и к отказу от богатства. Это составляет в таком случае так наз. «евионитское евангелие», или евангелие «бедных», каковым преимущественно пользовался, будто бы, Лука. Как кажется, — если так следует понимать намек Вейса (155), — снова хотят ввести в число источников даже и евангелие Иоанна, которое уже более полстолетия совершенно исключалось из прений об источниках жизни Иисуса. Конечно, это скорее доказывало бы только то, что, по выражению Ницше, «все возвращается», и что игра в комбинации составляет существенную и составную часть теологических работ об источниках. Во всяком случае, проблема источников жизни Иисуса благодаря работе теологов над ними так сильно запуталась, что вряд ли можно говорить о «теории двух источников». Если же, как должен признать сам Вейнель, соответствующая работа теологии в своих результатах «еще так малопонятна, что даже теолог, вроде Иордана, неправильно передает взгляд исторической теологии на источники, то негодование Вейнеля на «дилетанта» Древса и его «беспомощность» пред вопросом об источниках (8, 16 сл.) кажется, однако, весьма странным, и создается впечатление, что Вейнель немножко искусственно взвинчивает свое нравственное возмущение, дабы тем сильнее унизить противника.