Миф о Христе. Том II

5. «Своеобразие» и «невозможность измыслить» образ евангельского Иисуса.

Старания исторической теологии простой критикой текста и экзегетикой извлечь из евангелий историческое ядро, оказались, так сказать, молотьбой пустой соломы. В таком случае, при недостатке во всяких объективных основаниях, остается только прибегнуть к своему субъективному чувству и искать здесь неопровержимого довода в пользу историчности евангельского Иисуса. В этом смысле можно понять, прежде всего, велеречивую ссылку на «своеобразие» и «неизмыслимость» фигуры Иисуса.

Что касается, прежде всего, «своеобразия», то это выражение слишком явно служит только для той цели, чтобы личность Иисуса, несмотря на ее, якобы, чисто человеческие и исторические свойства, превознести над всеми остальными людьми и дать нечто вроде возмещения за убыток от потери веры в божественность Иисуса, поэтому на нем не стоит и останавливаться. Даже теолог, вроде Пауля Вильгельма Шмиделя, признает: «Я лично никогда не употребляю по отношению к Иисусу слова «единственен в своем роде» (своеобразен), ибо оно или ничего не говорит, поскольку каждый человек единственен в своем роде, или же его можно понять так, что будет сказано слишком много». А историк Зеек замечает, что каждый человек имеет себе подобного; несравненных личностей в том смысле, как понимают это теологи, не существует. Единственны в своем роде Фауст и Гамлет, Лир и Калибан и им подобные; являются ли поэтому они также и историческими личностями?

Но, скажут, фигура Иисуса, как она выступает пред нами в евангелиях, «неизмыслима»! Не только на дискуссии мирян, даже «учеными специалистами», каким-нибудь ф.-Соденом, Юлихером, Вейсом, — больше того: даже Гарнаком, это утверждение повторяется до тошноты. Насколько же оно отвечает действительности, — показал Штейдель в своем полемическом сочинении против ф.-Содена. Более смехотворной фразы, более глупого аргумента нелегко подыскать. Ни в каком другом историческом исследовании не придали бы никакого значения подобному аргументу для обоснования историчности какой-нибудь определенной личности или какого-нибудь события. Только теологическая историография смело и спокойно пользуется этим аргументом, и притом еще даже находит себе поддержку со стороны светских историков. Как будто можно а priori определить границы, где кончается возможность человеческой фантазии! Как будто образ Иисуса евангелий на самом деле совершенно единственен в своем роде и стоит вне всякого сравнения с другими подобными образами! Религиозно-историческое исследование научило нас, что дело обстоит как раз не так. Евангельский спаситель имеет себе параллели — образы в других божествах-искупителях, на которых он во многих отношениях похож настолько, что его можно не отличить от них. Его судьба совершенно сродни с судьбой какого-нибудь Аттиса, Адониса, Диониса, Озириса, Мардука и т. д. Больше того: даже его человеческая личность во многих и решающих пунктах соприкасается с образом спасителя вне иудейских религий, и чем дальше идет по этому пути исследовательская работа, тем неоспоримее выступает перед нами, что также и отдельные черты этого образа имеют свой прототип частью в античной мифологии, частью же и прежде всего в ветхом завете, и были вызваны этими источниками, так что они менее всего «неизмыслимы».

Такая прекрасная история, как эммаусовский эпизод с учениками, трактующая о воскресшем, но не живом Иисусе, а потому, по мнению критической теологии, несомненно неисторическая, могла быть «вымышлена». Да и рассказ о прелюбодейке, который, впрочем, находится только в евангелии Иоанна, является, — с чем все согласны, — позднейшим вымыслом. И даже прелестная история о двух сестрах, Марии и Марфе, как показал Смит в своей книге «Ecce Deus», только притча для изображения отношений язычества и иудейства к культу Иисуса, из которых первое принимает его с радостью, последнее же сильно занято своими обычаями и обрядами и требует такой же службы от своей «сестры»[42]. А если эти три истории, принадлежащие к жемчужинам евангелий, вымышлены, то что же в таком случае можно признать таким, чего «нельзя измыслить»?

Впрочем, чувствуется, что сами теологи-«историки» не придают серьезного значения доводу на основании «неизмыслимости». Они пользуются им только в затруднительных случаях в качестве риторического, ослепляющего средства и из-за того впечатления, какое он может производить на массу прямо в силу своей бессмысленности. Даже Вейс, по-видимому, чувствует тут себя не совсем хорошо (15), а Шмидель прямо-таки признается, что приведенный тезис о «неизмыслимости» евангельского образа Иисуса «вообще недоказателен». «Нужно, — говорит он, — удовольствоваться отдельными местами, где в нем нельзя сомневаться. Таких мест я насчитываю девять, а для того, чтобы выявить их важность, я даю им особое имя: я называю их столпами подлинно-научной жизни Иисуса».