Миф о Христе. Том II

е) Нагорная проповедь.

Если так обстоит дело с заповедями любви к ближнему и любви к врагу, то беспристрастное и трезвое исследование обнаруживает, что также остальные моральные предписания и назидательные изречения Иисуса не могут претендовать на особую оригинальность. Чтобы утверждать это, вовсе нет необходимости быть «ученым знатоком иудейской сентенциозной мудрости и талмуда», как насмешливо именует меня Вейс (163), а достаточно только простого и беспристрастного сопоставления евангельских изречений Иисуса с иудейской сентенциозной мудростью в ветхом завете и талмуде, как они благодаря переводам доступны всякому, кто только не желает закрывать глаз.

Итак, вопреки Вейсу, я должен остаться при следующем мнении: даже нагорная проповедь, которая, впрочем, отсутствует у Марка и, наверное, никогда не существовала в современной ее форме, это сжатое изложение, квинтэссенция этического учения Иисуса, является «простой компиляцией из прежней иудейской литературы» и не содержит в себе ни одной идеи, которой нельзя было бы вывести из иудейской сентенциозной мудрости.

В своих «Евангельских мифах» Робертсон примыкая к Родригецу («Les origines du Sermon de la Montagne», 1868), приводит целый ряд параллелей ко всякому изречению соответствующих глав евангелий. Из книги же раввина Эммануэля Шрейбера («Die Prinzipien des Judentums, verglichen mit denen des Christentums», 1877) можно видеть, что число совпадений, и не только с талмудом, прямо-таки необозримо.

В сущности говоря, этого не может отрицать и Вейс. Он соглашается, «что древние христиане и сам Иисус почерпали пищу для своих душ из священных писаний народа, и что благовестие Иисуса в целом является оживотворенном благочестия пророков и псалмов». Из-под его пера выливаются многозначительные слова: «Вообще говоря, с понятием об оригинальности в теологии царит (так!) страшная неразбериха, которая в других науках давным-давно уже ликвидирована» (164). Он признает, что слова Иисуса находятся в связи с тем наиблагороднейшим элементом, который можно найти у Иова и Иисуса, сына Сирахова. Но вслед за этим он тотчас же берет свою уступку обратно и отрицает, что слова Иисуса — не что иное, как «новое издание древнеиудейской этики», причем напыщенно восклицает: «Нет ничего более чуждого иудаизму, чем настроение заповедей блаженства, заступничество Иисуса за морально и социально обездоленных... Что нагорная проповедь говорит о милостыне, молитве и посте, что это величественная речь говорит против книжников, против виртуозов

благочестия, — все это не иудейское; выступающая здесь задушевность и правдивость, смирение и благочестие являются самым резким контрастом тем внешним расчетливой деланности и притворству, которые так гениально очерчены здесь» (165). Остается только допустить, что Вейс, когда писал эти слова, на минуту забыл иудейских пророков, в особенности же Исайю с его заступничеством за слабых и угнетенных, с его гневом против главков народа, с его требованием внутренней благопристойности. Если для сопоставления с приведенным здесь образом мыслей присоединить прежнее иудейское благочестие, этические взгляды псалмов, Притчей Соломона и талмуда, то те утверждения Вейса окажутся только бессодержательными фразами.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное», — начинает Иисус свою проповедь, и «хранит господь простодушных: я изнемог, и он помог мне», — как эхо вторит ему псалом (114, 6).

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся», — читаем далее. «Как утешает кого-либо мать его, так утешу я вас», — обращается Исайя к тем, которые сетуют о потере родины, и возвещает им славное исполнение божественных обетований (66, 13).

«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», — говорит третья заповедь блаженства. «Я живу на высоте небес и во святилище, — соглашается Исайя, — и также с сокрушенными и смиренными духом, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных (57, 15).

«Гордость человека унижает его, а смиренный духом приобретает честь», — провозглашают Притчи Соломона (29, 23), а у Иисуса, сына Сирахова, читаем: «Сын мой! веди дела твои с кротостью, и будешь любим богоугодным человеком. Сколько ты велик, столько смиряйся, и найдешь благодать у господа». Да и равви Йоханан говорит: «Если человек выработал в себе кротость, то он получит также честь, богатство и мудрость». Псалмопевец же возвещает: «А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира».

«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», — продолжает Иисус. «Тот, кто ходит в правде и говорит истину, тот будет обитать на высотах», — говорит Исайя (33, 15 — 16), а талмуд говорит: «Всякий век, в котором не находится закона, т. е. невозможна праведная жизнь по закону, — живет в голоде». В притчах же Соломона написано: «Соблюдающий правду и милость, найдет жизнь, правду и славу» (21, 21). По содержанию это совпадает вместе с тем и с пятой заповедью блаженства: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Милосердие даже к животным требуется и превозносится как в ветхом завете, так равно и в талмуде.

«Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят», — читается шестая заповедь блаженства. «Кто взойдет на гору господню, — говорит псалмопевец, — или кто станет на святом месте его? Тот, у кого руки неповинны и сердце чисто» (2-3, 3 — 4).

«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божиими». Да и псалмопевец восклицает: «Ищи мира и следуй за ним» (33, 15). Больше того: у талмудистов миротворчество ценится так высоко, что у них сам мессия прямо означает «мир», как и Исайя охарактеризовал его прежде всего подателем мира и князем мира.

Наконец, и восьмая заповедь блаженства: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное», — находит отголосок себе в талмуде: «Те, которые преследуются и не преследуют, которые слышат насмешку над собой и поношение и не поносят, те богоизбранны, о них написано: блистают, как солнце». Впрочем, мы уже видели, что гонимость за праведность также и в устах Премудрости Соломона отмечает добрых и обеспечивает им прием на небе.

Излишне останавливаться на дальнейших деталях нагорной проповеди. В них выражается, как сказано, обычная иудейская мораль. Много потрудились евангелисты над тем, чтобы создать искусственную противоположность между этикой Иисуса и прочей иудейской моралью, а христианские теологи много прилагают стараний затушевать настоящее отношение христианской этики к иудейской. Так, запрет гневаться на брата находится в Левит, 19, 17. Выражение, что простой только взгляд на чужую жену равносилен прелюбодеянию, — покрывается Иовом (31, 1), Иисусом, сыном Сираховым (9, 5, 8) и прочими строгими предписаниями, которые находятся также и в талмуде, вроде следующего: «Кто посмотрит только на мизинец женщины, уже прелюбодействовал в сердце своем». Если Иисус настаивает на чистоте и порядочности мыслей, прежде чем кто-либо приблизится к жертвеннику для жертвоприношения, то он требует только то, что Исайя и остальные пророки, которые благочестие сердца ставят выше внешнего благочестия, выражающегося в жертвах и благих делах. Больше того: кажется, что даже пресловутые слова, что не следует противиться злу и на удар по щеке подставить другую, восходят к Исайе (50, 6) и изображению «раба божия», который подставляет хребет свой бьющим его и не закрывает лица своего от поруганий. Впрочем, известная иудейская поговорка говорит: «Если кто-нибудь потребует у тебя осла, дай ему и седло».

Да и предписания относительно подаяния милостыни, благотворительности втайне, молитвы и поста, прощения согрешений, все они свое основание имеют в иудаизме и слышатся в родственных изречениях ветхого завета и талмуда.

Исайя требует внутреннего, а не внешнего и показного поста. Екклесиаст рекомендует поменьше употреблять слов при молитве.

Что же касается молитвы «отче наш», то не только отдельные прошения находятся в ветхом завете и талмуде, но не подлежит сомнению также и то, что в переданной нам форме она не могла быть произнесена Иисусом[79]. Предостережение от собирания земных сокровищ, об опасности богатства и требование искать прежде всего царствие божие совершенно в духе пророков.

Выражение: «Не судите, да не судимы будете» читается в талмуде так: «Судите всякого, как можно доброжелательнее» и «Не суди своего ближнего, пока сам не стал на его место. Мерою, какою кто-либо меряет, такою и ему будут мерить». Изречение о сучке и бревне буквально повторяется в талмуде, а в устах равви Нафана звучит так: «Не взыскивай ни с кого другого за ошибку, от которой ты сам не свободен». Слова: «Просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам» соответствуют словам пророка Иеремии: «И взыщите меня, и найдите, если взыщите меня всем сердцем вашим. И буду найден я вами, говорит господь», и словам талмуда: «Врата молитвы никогда не заперты».

Также и Иеремия, подобно Иисусу, предостерегает от ложных пророков и требует покаяния и добрых дел.

После всего это непонятно, почему народ «дивился» учению Иисуса, раз то, что, по словам евангелистов, Иисус преподносил в нагорной проповеди о нравственных принципах, на самом деле, по выражению Ренана, уже давно до него было «мелкой монетой (мелочью) в синагогах». Может быть, мне возразят, что наипрекраснейшие изречения Иисуса, которые находятся в талмуде, позаимствованы последним из евангелий. Но ко времени написания талмуда ненависть с обеих сторон была уже так велика, что благочестивый иудей, конечно, не внес бы в свой сборник никаких изречений, о которых он знал, что они считаются у христиан «словесами Иисуса». А если бы это произошло по неведению, то только доказывало бы, сколь незначительна была вначале разница между иудейской и христианской моралью, и нельзя было бы отвергнуть мнение, что не христиане ли раньше почерпнули свои «словеса Иисуса» из общеизвестной иудейской прописной мудрости.

Само собой понятно, что только наилучшее из соответствующей литературы могло показаться христианам достойным вложения в уста их Иисуса. Конечно, в данном случае, дело все же идет об «одухотворенном и углубленном иудаизме», о житейской и божеской мудрости, которая в диаспоре была, так сказать, просеяна через решето утонченного мышления и чувства эллинского духа. Такого одухотворенного иудаизма, — утверждает Вейс, — мы в это (какое?) время не знаем «и мы должны спросить: откуда же этот новый (?) дух? Как удалось христианской общине пересадить эти драгоценнейшие цветы иудаизма в свой сад? Откуда нашелся у них хороший вкус — присвоить себе как раз эти вещи?» (165). Однако, Вейс и ему подобные, сомневающиеся в этой возможности, все время в данном случае имеют в виду только характеристику иудаизма в евангельских писаниях; они просто признают за исторический факт то, что во времена Иисуса иудаизм закоснел, одеревенел и сделался безжизненным, как изображают его евангелия. Но это предположение является просто petitio principi и, кроме того, оно совершенно забывает то, что даже при оледенении религиозного верхнего слоя в народе поток религиозной внутренней жизни может беспрепятственно продолжать течь в других кругах народа и обнаруживать себя в новых, многозначительных фактах. Пусть вспомнят хотя бы о мистиках времен средневековой схоластики или о пиэтистах в период господства наисухого теологического рационализма.