Миф о Христе. Том II

5.3. Подложность Павловых посланий.

Если Павел в своих посланиях ссылается на исторического Иисуса, то ходящие под его именем послания ни в коем случае не могли быть написаны тем самым апостолом, который благодаря видению под Дамаском, будто бы, превратился из Савла в Павла. Ведь, остается по-прежнему немыслимым, чтобы историческое лицо, благодаря апостолу так скоро после своей смерти превратилось во второго бога, участника в миротворении и искупителя грехов. Если послания на самом деле написаны самим Павлом, то Иисус Христос, стоящий в центре этих посланий, не может быть никакой исторической личностью. Ибо гот язык, каким предполагаемый иудей Павел говорит о нем, противоречит всякому другому психологическому и историческому опыту. Или послания Павла подлинны, в таком случае Иисус — не историческая личность. Или, Иисус — историческая личность, в таком случае Павловы послания подложны и являются произведениями гораздо более позднего времени, для которого больше не составляло никакого затруднения возвести в божественную область человека минувшей эпохи, известного ему не более, как только из ненадежного предания. Если же послания происходят не от Павла, если они принадлежат совершенно иному кругу, чем круг обращенного иудея, если они, быть может, даже, по выражению Штека, являются произведением целой школы враждебно настроенных против закона гностиков первой четверти первого века, которые намеревались оторвать христианство от его материнской иудейской почвы и создать самостоятельную новую религию, то в таком случае показания этих посланий об Иисусе не имеют никакой исторической цены и ими нельзя пользоваться в качестве свидетельства в пользу существования исторического Иисуса.

Пусть не возражают, что Павловы послания, несомненно, носят на себе печать своего иудейского автора и раввинским характером своего образа мыслей и аргументации указывают на Павла Деяний апостольских. Ведь, независимо от того, что тем самым вовсе не доказывается еще ничего в пользу авторства Павла, так как весьма возможно, что гностический автор во втором веке мог быть превратившимся благодаря «потрясающему происшествию» в апостола фарисейским равви: иудейский характер автора посланий и его связь с раввинизмом вовсе не так уже несомненны, как это утверждают верующие в Павла. Больше того: кажется, что большинство последних свое знакомство с раввинским образом мыслей и аргументацией просто почерпает только из самих посланий. Еврейские ученые, могущие лучше знать это, отнюдь не признают содержание Павловых посланий за дух от духа их и со всей решительностью оспаривают то, чтобы автор этих посланий мог быть учеником раввинов. С этим заставляет согласиться уже то обстоятельство, что, как впервые указал Кауч (1869) и подтвердил Штек, — автор посланий для своих, выводимых из писания доводов пользуется не еврейским первоначальным текстом, а, напротив, греческим переводом 70 со всеми его ошибками, и что он, вследствие этого, приходит к таким утверждениям, которые оказались бы неосновательными тотчас же при одном взгляде на подлинный еврейский текст. И это кажется тем более непонятным у непреклонного иудея и ученика раввинов, раз перевод ветхого завета на чужой язык рассматривался благочестивыми иудеями Палестины, как преступление против закона, как осквернение священных словес писания.

Знал ли вообще Павел еврейский язык? Этот вопрос покажется глупым, если автор посланий действительно был учеником Гамалиила и прежним ревнителем закона. Послания же не дают никаких указаний на знакомство автора с еврейским языком. Несмотря на заверение писателя, что он — природный еврей, он везде поступает как грек. Мыслит он по-гречески, говорит по-гречески, пользуется греческими книгами, а что, по мнению некоторых, следует у него объяснить иудейским влиянием, то это, скорее, подходит, как говорит ван Манен, к александрийскому или эллинистическому иудейству Филона и Премудрости Соломона, которыми он не раз пользуется, чем к ветхозаветным идеям, и вовсе не нуждается в своем, заимствовании из еврейской библии[40].

К этому присоединяется еще то, что этот предполагаемый ученик раввинов толкует закон таким образом, который, по уверению еврейских ученых, меньше всего является раввинским. В то время, как раввины при своем аллегорическом изъяснении закона буквальный смысл писания оставляют в неприкосновенности, у апостола в этом отношении царит полнейший произвол, полнейшее искажение слов писания, превращение понятного смысла в его противоположность, — как это указывает Эшельбахер, между прочим, на примере послания к галатам 4, 21.

Автор Павловых посланий точно не знает текста писания и не обнаруживает интереса или понимания его содержания. Он пользуется ясным и точным текстом сообразно своим временным потребностям и при этом допускает такие грубые ошибки против буквы и смысла, такое сокращение и искажение слов писания, чего никогда не сделал бы человек, прошедший школу книжников.

«Экзегетика Павловых посланий, — говорит Эшельбахер, — по своему содержанию и по форме не может быть поставлена ни в какую связь ни с палестинскими книжниками, ни с иудео-эллинистическими религиозными философами, ни с теми и другими последующей эпохи. Во всей иудейской литературе для такой экзегетики аналогии нет. Аналогию мы находим только в христианской литературе второго века, В так называемом послании к евреям, послании Варнавы, сочинениях Юстина и т. д. «Об основательном знании писания или даже об учености и знании всего того, чему обучали в иудейских школах вне и внутри Палестины, — обо воем этом при рассмотрении Павловых посланий не может быть и речи».

Если сгруппировать все то, что с самых различных Сторон, и особенно со стороны голландцев, было приведено против подлинности Павловых посланий, а прежде всего противоречия между Деяниями и посланиями Павла, то нельзя удержаться от впечатления, что упорство, с каким немецкая историческая теология держится за авторство Павла и отклоняет всякое возражение против последнего, как «не заслуживающее внимания», в действительности основано, скорее, на слишком понятном предубеждении, чем на самом факте. Вместе с Павлом для этой теологии отпадает важнейший свидетель в пользу историчности Иисуса, на нем покоится ее «наука», а потому не может быть «наукой» то, что колеблет доказательность этого свидетеля. Для нас, убежденных в том, что даже и в случае их подлинности Павловы послания не доказывают существования исторического Иисуса, что они, напротив, трактуют о совершенно ином Иисусе, — для нас вопрос об авторе этих посланий имеет только второстепенный интерес. Для нас может быть безразличным, один ли, или, как пытаются показать голландцы, несколько авторов принимало участие в их составлении, оригинальны ли они, или являются только простой переработкой лежащих в основе их более древних посланий. Безразлично для нас и то, восходят ли послания в своем основном ядре к некоему апостолу Павлу, который приблизительно в средине первого века проповедовал язычникам евангелие, основывал общины и находился в некоторой оппозиции к так наз. «первоапостолам» в Иерусалиме, или же они представляют произведения первой четверти второго века и личность Павла — чистый вымысел.

Возможно, что какой-нибудь Павел, действительно, существовал, как это одинаково допускают и Штек, и ван Манен, — существовал человек, который, хотя и мог занимать определенное исключительное положение по отношению к другим апостолам, все- таки вряд ли был такой резкой противоположностью им, как сообщают о нем послания, и черты которого, пусть даже в тенденциозном освещении, мы находим, прежде всего, в Деяниях. Затем этот Павел был все же «природным иудеем, который меньше всего отвергал иудаизм. Он проповедовал обрезание, а это значит верность обычаям и обрядам иудаизма, верность закону, несмотря на свое присоединение к вере и чаяниям учеников Иисуса». Таким образом, правда, не существовало никакой прямой связи между ним и автором фигурирующих под его именем посланий, которые, скорее, пропитаны совсем иным духом. Однако, связь существовала, быть может, косвенная, если только павлинизм, как попытка оторвать христианство от иудаизма, возвести его в мировую религию и вместе с тем одухотворить и углубить его содержание, мог с благодарностью вспоминать о человеке, который первый познакомил более широкие крути с идеями новой религии. Однако, возможно и то, что имя Павла является только псевдонимом для множества авторов посланий, которые придумали эту фигуру для того, чтобы снабдить авторитетным удостоверением свое преступающее пределы первоначального христианства религиозное мировоззрение. Такое своеобразное и новое направление, как павлинизм, не могло быть возведено к какому-нибудь прямому ученику «господа», на мнимо историческую личность которого ссылались прочие поборники новой религии. Но какая-нибудь связь с «историческим» Иисусом все же была необходима, дабы отстоять себя от более древнего, коснеющего в иудаизме христианства и подкрепить противоположность иудаизму ссылкой на полученное от самого Иисуса «откровение». Так возник образ бывшего набожного иудея, который неистовствует против христиан, а потом! вследствие видения обращается к христианству и теперь уже в качестве противника закона основывает чисто духовное христианство, облегчая своим примером также и другим иудеям разрыв с законом.

Как беспечно при этом фантазия эпохи облекала и Павла в одеяние мифа, — больше того: как сильно при этом во многих случаях моделью служила личность самого Иисуса, — все это слишком ясно показывают Деяния. Мифические составные части в истории Павла еще так многочисленны, что высказано было мнение, — и оно нашло себе решительных сторонников, напр., как в Иензене, так и в Люблинском, — что, может быть, и Павел точно так же, как Петри Иисус, первоначально был божеством и в качестве такового выведен для контраста с ними обоими. Пусть это многим покажется преувеличением. Между тем, Христиан Пауль Фурман в своем еще не напечатанном сочинении «Der Astralmythos von Christus» указал на поразительное совпадение между сказанием об Энее и Деяниями 9 4 сл. («Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл! Савл! что ты гонишь меня? Он сказал: кто ты, господи? Господь же сказал: я — Иисус, которого ты гонишь, трудно тебе идти против рожна»). Когда Эней явился в лес, чтобы набрать листьев и веток для прикрытия воздвигнутого жертвенника, те он испытал наводящее ужас чудо. Именно, как только он захотел вырвать с корнем один куст, на последнем выступили черные капли крови. В ужасе герой пал на землю и умолял нимфу леса и бога-покровителя равнин отвратить этот ужас. Затем он схватил третий куст и, упершись ногами в землю, пытался его выдернуть. Тогда послышался из земли жалобный стон и голос, который говорил: «Эней, что ты меня мучишь?». Сходство положения между Павлом, который стремился во славу закона вырвать с корнем христианство в Дамаске, и троянским героем, желавшим украсить свой жертвенник, бросается в глаза. Но самое замечательное то, что имя Энея не только созвучно с именем Анании, с которым тотчас же в Дамаске встречается Павел, и то, что в 33 стихе этой самой главы Эней даже определенно назван по имени! Создается впечатление, что имя прямо-таки само навязалось изобретателю истории, и он не мог удержаться от того, чтобы не выдать настоящего происхождения саги. А если сага — видение под Дамаском, — это важнейшее событие в жизни Павла, которое, будто бы, вызвало в нем целый переворот и на котором зиждется все его дальнейшее развитие, то что же еще в таком случае можно считать историческим? в его жизни? Все попытки установить историческую связь между Павлом и Иисусом, в конце концов, ведь, сводятся к этому эпизоду. Если выбросить последний из цепи событий и отнести его в область «благочестивых» вымыслов, то вся эта цепь распадается на свои звенья и весь образ Павла расплывается в мифологическом тумане. Для Павла, как свидетеля в пользу существования исторического Иисуса, это — смертельно.