Этайн, дочь Хранительницы

Глава 27. Навстречу друг другу

— Так, девочка, вот это уже лучше! Только выходи к зрителям помедленнее... Ну что это такое? Расправь плечи, не сутулься!.. Ладно, годится. Теперь говори свои слова!.. Да не «дулькис» же, а «дукис» — от этого весь смысл меняется!.. Ну вот что с тобою делать?

Свамм, примостившись на скамейке возле окна, наблюдал за старавшейся изо всех сил Орли. То и дело он давал ей какие-нибудь указания, потом иногда одобрительно кивал, иногда сокрушенно качал головой. Стоявшая рядом со Сваммом Гвен тоже внимательно следила за происходящим, но почти все время молчала, стараясь никак не выдать своих чувств. Лишь после одной особенно нелепой ошибки ирландки она не удержалась: чуть слышно хихикнула и тут же прикусила губу, смущенно спрятав глаза. Увы, Орли этот смешок все-таки расслышала — и, густо покраснев, выскочила из дома, хлопнула дверью, разревелась. Гвен поспешила следом и вскоре привела ее обратно — еще всхлипывающую, но уже робко улыбающуюся. А потом, сменив Свамма, сама взялась за ее обучение. Теперь вместо требовательных и чуть насмешливых указаний Свамма в комнате слышался мягкий, одновременно и решительный, и успокаивающий голос Гвен:

— Погоди-ка, не торопись! Давай попробуем еще разочек... Умница, отлично! А теперь еще раз!

Вот так Орли и провела весь день. С раннего утра и до самой темноты она училась выступать перед зрителями у Свамма и Гвен: жена Свамма тоже оказалась бывшей лицедейкой. Вдвоем те попытались вбить в голову бедной девушке с мунстерского хутора едва ли не всё, что знали и умели сами. И, несмотря на все старания, под конец чуть не опустили руки.

Нет, Орли вовсе не была бестолковой или чересчур неуклюжей. А когда она поддалась уговорам и, сначала смущаясь, но потом осмелев, повторила весь свой разговор с бронзовым рыцарем, Гвен ее даже чуточку похвалила. Беда у Орли оказалась совсем другая — но непоправимая. Мимы — они ведь не только считали себя наследниками римского театра, но и представления свои обычно давали на латыни — пусть и на испорченной, вульгарной. Ну, разве что в деревнях, случалось, переходили на камбрийский. А Орли...

А Орли по-настоящему хорошо говорила только по-гаэльски. Даже по-камбрийски она хоть и бойко тараторила, но чудовищно коверкала слова — сама это понимала, но ничего с собой поделать не могла. А с другими языками дело обстояло и того хуже: она могла с горем пополам объясниться на греческом койне и кое-что понимала на вульгарной латыни, но самостоятельно не могла связать на ней и двух слов. Ну, и еще знала несколько слов и фраз на саксонском: успела нахвататься по дороге. И всё. А хуже всего было то, что выучить нужные для представления слова, не понимая их, Орли была не в состоянии совершенно. Ну и как ей было выступать перед публикой — молча, что ли?

Конечно, ни поправить Орли камбрийский язык, ни, тем более, научить ее латыни времени не было. Вот и принялись лицедеи искать какой-нибудь другой выход. Сначала Свамм по неосторожности предложил: а пускай ирландка ирландку и играет, — и даже придумал ей такие слова, чтобы можно было обойтись одними лишь гаэльским и ломаным камбрийским. И ведь вроде бы выходило неплохо. Только вот Орли слова эти повторять наотрез отказалась, да еще и обиделась. Очень уж позорная доля ей доставалась — и для нее самой, и для всего ее клана. Еще бы: много ли чести в том, чтобы корчить из себя перед шерифом подвыпившую драчливую бестолочь, какими любят представлять себе ирландцев их давние враги саксы? И тогда Свамм предложил кое-что другое, да настолько удачное, что Орли приободрилась и даже дуться на него перестала.

И все-таки обида, пусть и недолгая, похоже, не прошла для Орли бесследно. Ночью она долго не могла заснуть, хотя постель ее была по-прежнему мягкой и свежей, да еще и никто больше не разговаривал за перегородкой. Сон к Орли все не шел и не шел, зато в голову ей лезли всякие мысли, одна другой неприятнее. А вдруг Слэвин забыл ее, нашел себе в Африке или Египте какую-нибудь нахальную девицу? Девица эта вдруг отчетливо нарисовалась в ее воображении: нагая, пышнотелая, полногрудая, с распущенными смоляно-черными волосами до колен; она то бесстыдно кривлялась перед Орли, то льнула к смотрящему на нее телячьими глазами Слэвину, обнимала его смуглыми руками... Полно, одернула себя Орли, нашла о чем думать! Да пусть лучше Слэвин изменит ей, чем погибнет!

А следом вспомнились попавшие в беду подруги — Санни и Этнин. Вот уж о ком сто́ит сейчас беспокоиться! Со Слэвином-то, может, сейчас всё и в порядке — да, в конце концов, грех воину бояться битвы! А вот девчонки — их же могут как овец зарезать, и даже колдунья-ши Этнин, поди, за себя не постоит — опять врагов своих пожалеет... Выходит, нельзя им с Робином завтра ошибиться, никак нельзя!

Орли тяжело вздохнула, повернулась на другой бок, принялась гнать от себя смурные мысли. Образы и Слэвина, и подруг стали отступать перед картинами родной Иннишкарры — изумрудных лугов, петляющей среди них голубой Ли, знакомого домика с островерхой соломенной крышей... Забылись и война, и пожар, и бегство. И наконец пришел долгожданный сон.

В красном саксонском платье она стояла с пращой и камнем перед беснующейся толпой. Перекошенные бородатые лица вопили — на разных языках: гаэльском, британском, саксонском, греческом — но все одно и то же: сбей, сбей, сбей! А над этой толпой, как Иисус на иконе в соборе Кер-Сиди, на высоченном деревянном кресте был распростерт Робин. Но голова его вовсе не лежала безжизненно на плече, как на том изображении Спасителя. Нет, Робин держал ее прямо — и на темени его виднелась прозрачная и блестящая, как вода в водопаде, стеклянная кружка, до половины наполненная янтарным элем.

«Сбей! Сбей! Сбей!» — голоса становились всё громче, всё настойчивее. Откуда-то она знала: если она собьет эту кружку камнем, отпустят и Робина, и девчонок. И вот Орли сделала шаг вперед, подняла руку. Завертелась, засвистела веревка...

Камень, вращаясь, медленно плыл по воздуху. А Робин спокойно смотрел, как он приближается, — и улыбался...

* * *

Едва над дальним холмом показался желто-оранжевый краешек солнца, в имении шерифа Кудды закипела жизнь. Пусть даже в гости к шерифу пожаловала сама королева, дел-то хозяйственных никто не отменял. А уж для челяди от таких важных гостей стало только больше хлопот.

Вот так и Мабин: толком даже не проснулась, а уже отправилась за ворота с двумя ивовыми корзинами, полными откипяченного господского белья. А что она не выспалась, так это немудрено: третью ночь уже маялась бессонницей — с того самого дня, как королева прямо в хозяйском имении пленила древнюю богиню Сулис. Разве ж уснешь, если в голову только и лезут всякие страхи? Вот что будет теперь с родниками Кер-Ваддона: вдруг они потеряют целебные свойства или вовсе иссякнут? А уж о том, что ждет несчастных камбрийцев, если старые боги от них окончательно отвернутся, лучше и не думать! И ведь ни Мабин, ни Севи вовсе не хотели такой беды. Хитрая Севи — та надеялась даже, что Сулис избавит их теперь от строгого и жадного хозяина. А получилось вот так...

Опустив голову, сонная и печальная Мабин добрела до ручья, вывалила мокрое белье на берег, села рядом. Вспомнила вдруг, как еще три дня назад она беззаботно хвасталась перед осторожной, даже трусоватой Севи тем, что поила госпожу ручьевой водой. С того-то хвастовства все беды и начались: вот надо же было поблизости оказаться самой Сулис верх Ноденс!.. А ведь не так уж и обманывала Мабин свою хозяйку: ручей-то здешний и правда почитался целебным. Может, и не такой большой силой, как в источниках Кер-Ваддона, обладала его вода, но англы из Суэйнсуика ею вовсю лечились... Эх, видно, и правда не терпит волшебный народ никакой лжи!

Мабин сидела на покрытой росой траве, не замечая, как промокает ее одежда, и никак не могла заставить себя взяться за полоскание белья. Мысли в ее голове сменяли одна другую, становясь все печальнее и печальнее. Почему же Сулис, могучая богиня-целительница, так легко позволила себя схватить? Неужели же была права старая ключница Хедра, когда говорила, будто бы прежние боги после ухода короля Артура вовсе лишились своей силы? А может, и Неметона, родная сестра Сулис, склонила голову перед богом христиан как раз-таки от своего бессилия?

Вздохнула Мабин, потянулась было за пахнущей мылом хозяйкиной нижней рубахой — и раздумала, махнула рукой. Совсем уж страшная мысль пришла ей в голову: а что, если Сулис — не сестра Неметоны, а сама Неметона и есть? Говорил же прибившийся как-то раз к слугам на ночлег бродячий друид-ирландец, будто бы Морриган, Бадб и Неметона — не три сестры, а три обличья одной и той же богини! Так отчего бы не быть у нее и четвертому обличью, и пятому?.. А уж если королева из народа англов пленила Хранительницу Британии — это же беда, какой, кажется, не бывало на Придайне со времен окаянного тощего Вортигерна! Ну, и зачем стараться, полоскать тяжеленное белье, если теперь всему конец?! И случилось это из-за нее, из-за дуры!

Снова в воображении Мабин нарисовалась хитроватая, ленивая, однако добрая и веселая Севи, с которой она вечно то ссорилась, то мирилась. Вспомнился и немолодой, но все равно красивый и ловкий рыцарь-элметец Эйдин ап Кинвелин, тот, что давно заглядывался на Мабин и однажды пообещал ее выкупить и взять в жены. Мабин после этого даже стала втайне от всех приглядываться к уютным домикам в предместье Кер-Ваддона... А теперь, похоже, все ее мечты разбились вдребезги! И так горько и досадно стало несчастной Мабин, что она разрыдалась во весь голос.

Опомнилась Мабин от отчаянного крика. Кричала девушка — совсем рядом, громко, испуганно, почему-то по-ирландски. Мабин только одно слово и разобрала — «банши». Ну, кто такие банши, она представляла себе хорошо: эти фэйри водились и на Эрине, и на Придайне, только камбрийцы называли их иначе — гурах-и-рибин, старухи полосы́. Не дай бог услышать плач и стенания гурах-и-рибин: тот, кого она помянет в своем крике, недолго проживет на этом свете! Вот и испугалась Мабин не на шутку. Подскочила она, корзину опрокинула, заозиралась по сторонам — а никакой страшной старухи-то нигде и не оказалось!

Зато совсем поблизости обнаружились двое каких-то непонятных людей — старик и девушка. Старик был невысокого роста, с бритым лицом и по-римски коротко остриженными желтоватыми волосами. Одетый в ярко-красную куртку, украшенную зелеными узорами, и в узкие желтые штаны, он мог бы, пожалуй, сойти за щеголя-богача — вот только на его одежде красовались многочисленные заплаты и следы штопки. Девушка же, ростом чуть повыше старика, плотненькая, какими бывают хорошо знакомые с сельским трудом молодые крестьянки, и прямо-таки ослепительно рыжая, была наряжена в поношенное красное саксонское платье, расшитое цветочными узорами на манжетах и воротнике. Вцепившись в руку своего спутника, она с ужасом смотрела на Мабин — а старик, закусив губы и весело блестя глазами, едва сдерживал смех. И выглядела эта пара так странно, так нелепо и потешно, что слезы у Мабин тут же высохли, а на губах ее сама собой нарисовалась улыбка. Даже страх — и тот не то чтобы совсем улетучился, но изрядно ослабел. Однако опасение все-таки осталось.