Этайн, дочь Хранительницы

Глава 42. Встречи и разочарования

Пережитое обернулось для Таньки лютой усталостью. Заснуть, однако, ей долго не удавалось. Фургон трясся на ухабах, подпрыгивал на бревнах гатей и мостов, по его крыше яростно стучали частые дождевые капли, а в немилосердно кружившейся голове Таньки всё вертелись и вертелись мысли одна другой мрачнее: о ссоре подруг, о болезни Робина, о сорвавшихся с насиженного места Гвен и господине Эрке, об отправившемся на войну Кайле — и о ее собственной вине перед ними всеми. В конце концов, сон все-таки пришел, но облегчения так и не принес. Хотя Танька и не видела в этот раз ни кошмаров, ни вообще сновидений — а может быть, просто не удержала их в памяти — подавленное настроение у нее никуда не делось. И проснулась она всё с теми же тяжелыми мыслями.

Пока она спала, многое переменилось. Дорога, должно быть, стала ровнее, а лошади явно замедлили шаг, так что фургон больше не подбрасывало и не швыряло из стороны в сторону. Тише стал шум дождя, с потолка уже не лились на пол струи воды, а лишь иногда обрывались редкие капли. Угомонился непоседа Беорн — сейчас он мирно спал на маленьком ложе у задней стенки, том самом, которое обычно занимал господин Эрк. Сам же коротышка-лицедей перебрался к Гвен на облучок. Танька отчетливо слышала доносившиеся из-за полога их голоса́.

— Не помню я этого дерева, — задумчиво говорила Гвен. — Не сбились?

— Было оно тут, Гвеног, — уверенно возражал ей господин Эрк. — Просто подросло: не мне чета. Помнишь, как мы с Робином однажды...

— Робин? — голос Гвен дрогнул. — Как он там?

— Плохо, — сокрушенно вздохнул господин Эрк. — Никогда с ним такого не бывало.

— Ох... — тихо, почти шепотом откликнулась ему Гвен. — Может, в монастырь его?

— Смотря кто там сейчас приором, — господин Эрк совсем перешел на шепот. Наверное, не будь у Таньки сидовского слуха — и не услышала бы.

— Кто ж его знает... — послышался в ответ печальный вздох.

И оба надолго замолчали. Теперь снаружи доносились лишь шлепанье копыт, поскрипывание колес да тихий шелест дождя. А потом вдруг раздался оживленный, почти веселый голос господина Эрка:

— Посмотри вон туда, Гвеног! А ты говорила «сбились»!

Вскоре дорога пошла на подъем. Под колесами застучали камни: видимо, началась мостовая. Потом движение замедлилось, фургон резко повернул — и, наконец, раздался громкий голос Гвен:

— Уэ, Звездочка! Стойте-стойте, мои хорошие!

Лошади остановились. Грохот и скрип колес утихли, снаружи доносились теперь лишь постукивание дождевых капель и позвякивание сбруи.

Потом вдруг шевельнулся полог, и в открывшемся проеме показалась Гвен. Мокрые волосы облепляли ее лоб, с плаща струилась вода.

— Ну всё, Босвена. Приехали, — полушепотом объявила она, как-то странно, напряженно вглядываясь в глубину фургона.

Танька даже не сразу поняла, в чем дело, и только потом догадалась: наверное, уже настал вечер, и внутри стало совсем темно.

— Как вы, леди? — продолжила Гвен еще тише.

— Неважно, — честно призналась Танька. Поколебавшись, с опаской добавила: — Но уже намного лучше.

Тут шевельнулась Орли, сидевшая на постели больного. Приложила палец к губам, шепнула скороговоркой:

— Тс-с... Робина разбу́дите!

Танька ойкнула, заслонила рот ладошкой. Гвен молча кивнула и торопливо выскользнула из фургона. Почти сразу же снаружи послышался ее голос:

— Эркиг, я быстренько! Сбегаю до монастыря — и сразу обратно.

Следом послышались частые легкие шаги. Они быстро удалялись и вскоре совсем затихли.

А Таньке и правда, пожалуй, стало получше. Голова у нее уже почти не кружилась, а дурные, мучительные мысли понемногу отступали. Захотелось даже выглянуть наружу: видимо, любопытство оказалось сильнее «цензора». Босвена — это ведь родной город Гвен! Вот бы посмотреть на него хотя бы одним глазком! Нет, Танька, конечно же, шагу лишнего не сделает — всего лишь постоит рядом с фургоном и осмотрится по сторонам...

С искушением Танька все-таки справилась. Это оказалось не так уж и трудно: стоило ей вспомнить свои прогулки в Кер-Леон и в Бат — и всё как отрезало. Да и других опасений тоже хватало. Вдруг станет плохо Робину или опять начнут ссориться подруги — а ее не окажется рядом? Вот и лежала Танька в постели и не то что выбраться из фургона — даже подняться не осмеливалась.

Тем временем фургон стал мало-помалу оживать. Сначала с облучка перебрался внутрь изрядно вымокший господин Эрк. Торопливо стащив с себя пропитанный водой плащ, он тотчас же направился к Робину.

— Спит? — тихонько спросил он у сидевшей рядом Орли.

— То ли спит, то ли в беспамятстве, — шепотом отозвалась та. — Я его не трогаю, боюсь потревожить... Вы переоденьтесь, господин Свамм... то есть господин Эрк — мы отвернемся.

Потом господин Эрк долго шебуршал чем-то возле самой Танькиной лежанки: должно быть, разыскивал себе сухую одежду по корзинам и сундукам. Впрочем, что́ именно он там делал, Танька уже не видела: она честно отвернулась к стене. А когда господин Эрк закончил поиски, проснулся Беорн, и они долго-предолго разговаривали потом по-саксонски. Видимо, господин Эрк рассказывал мальчику что-то очень интересное, потому что тот то и дело прерывал его слова восторженными восклицаниями. Господин Эрк каждый раз недовольно шикал и замолкал — но вскоре опять продолжал свое повествование. Спустя какое-то время в беседу включилась Санни — сначала шепотом спросила что-то у господина Эрка, потом робко вмешалась в его рассказ, а потом вроде бы даже заспорила. И опять Танька отчаянно сожалела, что не знает языка: ведь истории, которые рассказывал господин Эрк, всегда стоили того, чтобы их послушать.

После одного из особенно громких выкриков Беорна господин Эрк надолго замолчал. Танька поневоле переключила внимание на звуки за стенкой — и вдруг явственно услышала далекие шаги. К фургону кто-то бежал — не разбирая дороги, шлепая по лужам. Она вроде бы даже различила тяжелое дыхание — хотя, скорее всего, это ей лишь показалось. Расслышать издалека такой тихий звук было, пожалуй, не под силу даже сидовскому уху.

Шаги быстро приближались. Легкие, частые, теперь они казались Таньке очень знакомыми. Гвен? Ну конечно!

Вскоре они зазвучали совсем рядом. Потом фургон качнулся. Спустя еще мгновение зашевелился полог, и, наконец, из-под него и правда вынырнула запыхавшаяся Гвен. Некоторое время она так и стояла в проеме, тяжело дыша, — переводила дух. А потом до странности спокойно проговорила:

— Всё, едем в Кер-Бран. Нечего нам тут делать, — и вдруг разрыдалась.

* * *

Как же рвалась Гвен в Босвену, как мечтала вновь ее увидеть! С этим городом, раскинувшимся на пологом холме среди вересковой пустоши, были связаны самые дорогие ее сердцу воспоминания. Густой плющ, обвивающий старый ясень возле дома, улыбающееся лицо матери, вечно взлохмаченные черные как смоль волосы старшего брата, то и дело таскавшего ее на спине, учившего колоть орехи и добывать шмелиный мед. А еще — так часто звучавший в доме тонкий, нежный, мелодичный звон — слышимый знак доставшегося его обитателям чудесного сидовского дара.

Только потом, став старше, Гвен стала понимать, насколько необычной была их семья. Отец ее, Мадрон ап Маррек, с малолетства слыл чудаком и неуемным мечтателем, а в отрочестве и вовсе сбежал из родительского дома, прибившись к труппе бродячих актеров-мимов. Пространствовав много лет, изъездив и исходив едва ли не всю Британию, в первую мирную весну он все-таки вернулся в родную Босвену — уже немолодым, изрядно располневшим и почти растерявшим былую жизнерадостность. В Думнонии, только что пережившей долгую кровопролитную войну, мужчины ценились высоко, так что он, несмотря на возраст, быстро нашел себе жену — юную Ловенек из клана Плант-Бреок, прежде, до войны, славившегося искусными ремесленниками — кузнецами и гончарами. Вскоре на свет появился маленький Дениг, а потом с промежутками в год-два родились пять его сестренок: Годиг, Авелиг, Нориг, Ненног — и Гвеног, самая младшая. И вся эта орава как-то помещалась в скромном домике на окраине Босвены.

В очень богатых семья Мадрона не числилась, однако и не бедствовала — во всяком случае, ни Гвен, ни ее брат и сестренки не чувствовали себя чем-то обделенными. Держалось их благополучие почти целиком на матери. Гвен была совсем маленькой, когда какой-то гленский колдун занес в Керниу сидовское искусство создания тончайшей, просвечивающей насквозь, невероятно красивой посуды из вроде бы обычной белой глины. Ловенек, одна из немногих в Босвене, решилась пойти к колдуну в ученицы — и, как оказалось, не прогадала. На памяти Гвен мать уже славилась как искусная мастерица, создававшая чудесные расписные кубки и блюда. Эти изделия, звавшиеся смешным, фыркающим словом «фарфор», время от времени забирал у нее все скопом знакомый купец. Он загружал их на большую подводу, запряженную бурыми длиннорогими волами, а потом куда-то увозил по южной дороге. Взамен купец привозил на той же самой подводе комковатую белую глину и черные как уголь камни; их так и называли — каменным углем. Камни были угловатые, с острыми краями, блестящие и неожиданно легкие. Среди них иногда попадались украшенные странным узором: казалось, какой-то неведомый умелец старательно высек на их слоистой грубо обтесанной поверхности разрезные папоротниковые листья. Это было красиво и загадочно.

Гвен любила бывать в маминой мастерской — маленькой пристройке к дому. Там уютно пахло известью и дымком: уголь хоть и звался каменным, но горел как настоящий. Там возле печи дни напролет колдовал, обжигая новую посуду, мамин помощник — одноглазый силач Коллен, ветеран саксонской войны. А самое замечательное начиналось, когда обжиг заканчивался, посуда остывала и мать принималась ее проверять. Тонкой палочкой она ударяла то по одному блюду, то по другому — и звучала волшебная музыка, словно в мастерскую пробрались маленькие пикси из окрестных пустошей и устроили в ней веселую вечеринку. Но горе было посудине, которая отзывалась неверным тоном: мать немилосердно разбивала такую, сколь бы красивой она ни казалась, — даже ни разу не отдала девочкам для игры.

Со временем помощников у матери прибавилось. Сначала повзрослевший Дениг освоил сложное искусство обжига и стал подменять старого Коллена у печи. Потом Нориг научилась расписывать посуду красивыми узорами из листочков и веточек. Стало находиться дело в мастерской и для младших сестер. И только двоим сидовское колдовство не давалось совсем — отцу и Гвен. Но если Гвен находила себе некоторое утешение в помощи по домашнему хозяйству, то отец, похоже, чувствовал себя совсем лишним в дружной работящей семье. Изо дня в день сидел он возле дома, смотрел на дорогу и беспрерывно ворчал, жалуясь на дурные времена и с тоской вспоминая веселую лицедейскую юность.

Возможно, так бы и жил бывший лицедей Мадрон на окраине Босвены, сокрушаясь о прошедшей молодости и потихоньку старея, до самой смерти, однако вышло иначе. С годами здоровье Ловенек стало ухудшаться. Прежде веселая и жизнерадостная, она сделалась сонливой и раздражительной, стала легко уставать и жаловаться на дрожание пальцев — но к лекарю все равно не шла, откладывала на потом. И, конечно, опоздала.